Наследник Воли - Александр Горин

подбоченясь, стоял Владимир с непривычно серьезным, собранным выражением.

Их уверенность, их молчаливая поддержка вернула меня в настоящее. Любищева и его систему предстояло переиграть, но для этого сначала нужно было безупречно пройти церемонию здесь и сейчас.

Я сделал последние шаги, отделяющие меня от Лады, и остановился рядом с ней.

Она медленно подняла на меня глаза. В глубине ее голубых глаз плескалась целая буря — надежда, тревога, незаданный вопрос. Ее губы тронула та самая теплая, искренняя улыбка, что я видел в саду Багрецовых, когда мы оставались наедине. Она была похожа на ребенка, увидевшего в темноте спасительный свет.

И все это — либо ложь, либо наивность, щедро приправленная предательством. Она знала. Знала про закладку, про тот проклятый «образ», что ее родные вживили в меня, словно паразита. Знала — и не сказала ни слова. Позволила им использовать свое лицо, свой облик как оружие против меня. А теперь смотрит с надеждой, будто ждет благодарности за эту ловко расставленную ловушку.

Я ответил ей холодной, дежурной улыбкой.

Мы стояли на низком возвышении перед золоченым престолом, уставленным иконами в тяжелых окладах. Спиной к алтарной части, лицом — к нескончаемому морю лиц в храме. Выше, теряясь в дымке ладана, виднелись фигуры в мундирах Канцелярии и Герольдии.

Оглушительный гул органа сменился приглушенным, но плотным гудением сотен голосов, шелестом парчи, скрипом лавок. Из-за алтаря доносилось тихое, монотонное бормотание священников, готовящих чаши и требники.

По левую руку от нас, у самого края возвышения, стоял верховный церемониймейстер Герольдии — древний старец с лицом, как из дубовой коры, и голосом, подобным скрипу деревянных колес. Он держал раскрытый на бархатной подушке фолиант Уложения о Браках.

Церемониймейстер откашлялся, и его скрипучий голос, усиленный акустикой храма, заглушил даже орган:

— По воле Всемогущего, по законам Империи Российской, по древним уставам и регламентам благородных родов, собрались мы ныне, дабы скрепить нерасторжимыми узами союз двух душ, двух воль, двух кровей.

Гул в зале затих, наступила звенящая тишина. Все взгляды, все невидимые щупы были прикованы к нам. Церемониймейстер умолк, передавая тяжелый, полный невысказанных смыслов взгляд верховному священнику.

Бас митрополита заполнил все пространство храма:

— Лада Гордеевна, по доброй ли воле и твердому ли разумению предстаете вы пред лицом Высшего Суда? Готовы ли вы принять волю своего избранника как свою, а свою волю — как его?

Лада глубоко вздохнула, ее грудь поднялась под белоснежным шелком. Она приоткрыла рот, но ни звука не сорвалось с ее губ: лишь тихий, болезненный выдох нарушил мертвую тишину.

Ее глаза расширились с ужасом и растерянностью. Она попыталась снова: мышцы на тонкой шее напряглись, жилы проступили под кожей, но голосовые связки оставались парализованными, будто сжатые невидимой железной хваткой.

Лада не могла дать согласие на свадьбу.

Глава 24

Гул в храме перешел в напряженное, зловещее шипение и сотни пар глаз впились в немую невесту. Агриппина Петровна застыла с окаменевшей улыбкой, а Гордей Семенович медленно повернул голову, его взгляд стал лезвием, сканирующим зал в поисках виновника. Митрополит нахмурился, его бас прервался.

Мой «Эмпатический радар», работавший на пределе, уже засек источник. Тончайшая, почти неосязаемая игла чужой воли, вонзившаяся в энергетический узел у основания горла Лады. Техника высшего класса: точечная блокада, сбой в системе. Почерк был утонченным, ядовитым.

Волынский. Он стоял у колонны, притворяясь равнодушным, но по тончайшему резонансу его ментального поля я вычислил канал атаки.

Я не стал искать и взламывать блок. Это заняло бы время и вылилось в грубую ментальную схватку прямо в храме — именно то, что нужно было Волынскому.

Вместо этого я сделал шаг вперед, закрыв Ладу от прямых взглядов зала, и положил свою руку поверх ее холодных, дрожащих пальцев. Физический контакт. Канал.

Через прикосновение я послал сфокусированный импульс четкой воли. Он не дает тебе говорить? Не надо. Кивни.

Я встретился с ее полным ужаса и бессилия взглядом и тихо, но так, чтобы слышала только она, произнес:

— Кивни ему. Сейчас.

Она, почти не осознавая, повиновалась чисто физически и несколько раз кивнула митрополиту подтверждая свое согласие.

И в ту же секунду мой голос, низкий, ровный и не допускающий сомнений, заполнил пространство под сводами:

— Она говорит — да.

Я вложил в эти слова констатацию факта и абсолютную уверенность. Моя воля, прошедшая через сотни допросов и пробивавшая изощренные психические блокады, резонировала с сущностью Лады.

— Ее воля едина с моей, — продолжил я, глядя поверх голов в ту сторону, где стоял Волынский. — И никто не вправе ее заглушить.

Под давлением моего уверенного поля и резонанса с её истинным «я», хирургическая игла Волынского дрогнула и сломалась. Лада вздохнула полной грудью, и из ее груди вырвался сдавленный, но четкий звук:

— Д-да… Да!

Это было больше похоже на всхлип, чем на клятву, но этого было достаточно. Митрополит, кивнул, как будто так и должно было быть, и продолжил:

— Ярослав Григорьевич, готовы ли вы принять волю своей избранницы как свою, а свою — как ее? Готовы ли вы поклясться делить с нею хлеб и соль, радость и печаль, в здравии и в немощи, отныне и до скончания дней ваших?

— Готов, — отчеканил я.

— Так да будет скреплен союз чашей общей судьбы, — провозгласил митрополит.

К нам подошли дьяконы. На бархатной подушке лежала массивная, древняя серебряная чаша, полная темного, густого виноградного напитка, от которого тянуло пряностями и медом. Это был ритуальный напиток «Слияния судьбы». По традиции, мы должны были отпить из нее по очереди.

Лада, все еще бледная, взяла чашу дрожащими руками и поднесла к губам. И в этот миг я уловил едва уловимый, чужеродный оттенок в аромате — горьковатый, металлический, похожий на миндаль.

Техника «Взгляд орла» молниеносно дала ответ: в напитке — психический токсин, что-то вроде сыворотки правды. Выпьешь такой — и все истинные мысли, все страхи и сомнения вырвутся наружу в неконтролируемом потоке.

Я действовал на опережение. Пока она лишь прикоснулась губами к холодному серебру, я мягко взял чашу из ее рук.

— Моей невесте достаточно и капли, чтобы разделить со мной судьбу, — произнес я с легким наклоном головы.

Я сделал вид, что отпил сам, и передал чашу обратно дьякону. Ритуал был соблюден, никто не заметил, что мы не пили.

Митрополит воздел руки.

— Предками виденно, родом утверждённо, волей скреплённо! Объявляю вас, Ярослав и Лада, мужем и женой!

Орган грянул победный аккорд.

Брак был заключен. Первый рубеж взят.

Я стоял, слушая оглушительные аккорды органа, внутри царила