Лекарь Империи 11 - Александр Лиманский

гимнасту. Что имеем?

Я отложил нечитаемые бумаги и сосредоточился.

— Прошло двенадцать часов с начала терапии, — начал я. — Два введения цефтриаксона, два введения ванкомицина. Мощная комбинация, должна была накрыть почти всё.

— И? Результаты?

— Температура — тридцать восемь и три.

— Была?

— Тридцать восемь и пять.

Шаповалов нахмурился.

— Две десятых. Это в пределах погрешности термометра.

— Именно, — я кивнул. — Считай — без изменений.

— А хорея?

— Тоже без изменений. Парень всё ещё дёргается как марионетка. Диазепам снимает остроту, но как только заканчивается действие — всё возвращается.

Шаповалов откинулся в кресле и потёр подбородок.

— Мне это не нравится, Илья.

— Мне тоже.

— При инфекционном эндокардите, если мы попали с антибиотиками, температура должна была хотя бы начать снижаться. Не обязательно до нормы — бактерии не сдаются за один день — но тренд должен был появиться. Хоть какой-то тренд вниз.

— А тренда нет.

— А тренда нет, — повторил он. — Что это значит?

Я задумался, перебирая варианты.

— Может, антибиотики не те. Резистентный штамм.

— Возможно. Но цефтриаксон плюс ванкомицин — это очень широкий охват. Очень. Чтобы устоять против такой комбинации, бактерия должна быть каким-то суперзлодеем из кошмаров инфекциониста.

— Может, посевы что-то покажут.

— Когда будут готовы?

— Завтра к вечеру. Предварительные — утром.

Шаповалов кивнул.

— Ждём. Но… — он посмотрел на меня. — Что ещё может быть? Если это не инфекция?

Я откинулся на спинку стула.

— Картина была слишком классической, — сказал я медленно. — Слишком идеальной. Ангина, латентный период, хорея, поражение клапанов. Все симптомы на месте, все анализы сходятся. Прямо по методичке.

— И что?

— В жизни так почти не бывает. Когда всё настолько очевидно, когда все симптомы складываются в идеальную картину… обычно это значит, что мы что-то упускаем. Что болезнь маскируется. Прячется за чужой личиной.

— Маскарад, — Шаповалов прищурился.

— Именно. Маскарад.

Он помолчал, переваривая.

Потом поставил стаканчик на стол и взял чистый лист бумаги из стопки на краю.

— Хорошо, — сказал он. — Давай забудем на минуту про эндокардит. Выбросим его из головы. Какие ещё болезни могут дать хорею и лихорадку у молодого парня? Давай думать с нуля. Вместе.

Это было… непривычно. Шаповалов — заведующий отделением, мой наставник, человек с тридцатилетним опытом — предлагал думать вместе. Не как учитель с учеником, не как начальник с подчинённым. Как равные. Как партнёры.

Я оценил это. Молча, но оценил.

— Системная красная волчанка, — начал я. — Аутоиммунное заболевание. Может поражать мозг, вызывая хорею. Может поражать сердце. Может давать лихорадку.

Шаповалов записал.

— Но волчанка — это болезнь молодых женщин, — продолжил я. — Соотношение девять к одному. У парня — маловероятно, хотя не исключено.

— Записал. Дальше.

— Антифосфолипидный синдром. Аутоантитела к фосфолипидам мембран. Может давать хорею — так называемая «хорея АФС». Может поражать сердце — вегетации Либмана-Сакса. Может вызывать тромбозы.

— Тромбозы?

— Да. Это одно из основных проявлений. Кровь становится «густой», склонной к свёртыванию. Тромбы образуются в венах и артериях.

Шаповалов записал, подчеркнул.

— Интересно. Дальше.

— Болезнь Вильсона-Коновалова. Нарушение обмена меди, накопление её в печени и мозге. Может давать хорею и другие экстрапирамидные расстройства.

— Он молодой, спортивный, явно не алкоголик. Печень в норме?

— По УЗИ — да. Но Вильсон может протекать без явных изменений печени на ранних стадиях.

— Ладно, записываю. Что ещё?

Мы продолжали — один за другим перебирая варианты, от вероятных до почти невозможных. Паранеопластический синдром — опухоль где-то в теле выделяет антитела, атакующие мозг. Нейроакантоцитоз — редкое наследственное заболевание с хореей и изменениями эритроцитов. Болезнь Гентингтона — хотя для неё он слишком молод.

Список рос. Бумага заполнялась неровным почерком Шаповалова.

— Знаете, что меня беспокоит больше всего? — сказал я, глядя на этот список.

— Что?

— Тромбоэмболии. Точнее — их отсутствие.

— Поясни.

— При инфекционном эндокардите вегетации на клапанах — это по сути бактериальные колонии, смешанные с фибрином и тромбоцитами. Они хрупкие, рыхлые. Кусочки постоянно отрываются и летят с током крови. В мозг — инсульт. В почки — инфаркт почки. В селезёнку — инфаркт селезёнки. В кожу — петехии, узелки Ослера.

— И?

— За двенадцать часов я не видел ни одного признака эмболизации. Ни петехий на коже — а я осматривал его дважды. Ни симптомов инсульта — сознание ясное, речь не нарушена. Ни болей в животе — живот мягкий, безболезненный. Ничего.

Шаповалов нахмурился, обдумывая.

— Ты прав. Это странно. При активном эндокардите эмболии — почти обязательный компонент. Если вегетации есть, если они достаточно большие, чтобы давать регургитацию — должны быть эмболии.

— Вот именно. Либо нам невероятно повезло. Либо…

Я не успел договорить.

Мой телефон завибрировал на столе — резко, требовательно, разрывая ночную тишину. Я схватил его, увидел имя на экране.

«Славик Муравьев».

В три часа ночи. Он сегодня дежурил.

— Да?

— Илья! — голос Славика был таким, что у меня внутри что-то оборвалось. — Ты в больнице?

— Да, здесь. Что случилось⁈

— Быстрее сюда! Арсений! Его нога!

Связь оборвалась.

Я вскочил так резко, что опрокинул стул. Он грохнулся на пол с оглушительным звуком, но мне было плевать.

— Что? — Шаповалов уже был на ногах, мгновенно, как будто и не сидел расслабленно секунду назад.

— Арсений. Что-то с ногой. Славик в панике.

Мы выбежали из ординаторской. Коридор. Поворот. Ещё поворот.

Мы бежали — не шли быстрым шагом, не торопились, а именно бежали. Два взрослых мужика в белых халатах несутся по ночной больнице, как будто за нами черти гонятся.

В каком-то смысле так и было.

Лестница вниз — я перепрыгивал через ступеньки, едва касаясь перил. Шаповалов отставал — возраст, похудение, две недели без физических нагрузок — но не сильно.

Терапевтическое отделение. Длинный коридор с одинаковыми дверями. Тусклый ночной свет.

Палата.

Славик стоял у двери — бледный как мел, с трясущимися руками.

— Там, — выдохнул он, указывая внутрь. — Я пришёл проверить температуру… плановый обход… а он…

Я оттолкнул его и ворвался в палату.

Свет — яркий, операционный, кто-то включил верхние лампы. Арсений лежал на кровати, вцепившись руками в простыню так, что побелели костяшки. Его лицо было искажено болью — не той болью, что от хореи, не от непроизвольных движений.

Это была другая боль. Настоящая. Острая. Невыносимая.

— Нога! — простонал он сквозь стиснутые зубы. — Моя нога! Что с ней⁈ Что… ааа… происходит⁈

Я подошёл к кровати и откинул одеяло.

И замер.

Левая нога Арсения от стопы до середины голени была… мёртвой. Другого слова я не мог подобрать. Синюшно-мраморная, с багровыми пятнами, с расширенными венами, проступающими под истончённой кожей. Она выглядела так, как будто принадлежала трупу — трупу, который пролежал несколько часов.

Но Арсений был жив. И эта