Меткий стрелок. Том III (СИ) - Вязовский Алексей

Поляков побледнел.

— Это все плохо кончится!

— Об этом и речь! — я встал, заглянул в глаза банкира — Держиморды во власти всегда плохо кончают. Впрочем, подданным от этого не легче.

— Что же делать⁈

— Менять правящий класс. Да вы и сами понимаете это. Где-то глубоко внутри. Мало заработать миллионы, креститься, получить своими огромными пожертвованиями личное дворянство… Все это не гарантирует вам, ни-че-го. Любой Трепов может сломать вам и вашим близким жизнь по щелчку пальцев. А если верить, товарищам марксистам — все должно быть ровно наоборот. Деньги рождают власть.

— Опасные речи ведете!

— Отнюдь. Буржуазная революция — неизбежна. Чем больше будет богатых банкиров, промышленников, тем больше они будут хотеть власти. Рано или поздно ее получат. Надолго ли? И какой ценой? Вот в чем вопрос.

— По Марксу после буржуазной революции, победит пролетариат, что осознает свои права и задачи. Вы и в это верите?

— Нет, не верю — я подошел к камину, поворошил кочергой угли — Равенство и братство невозможно. Если вдруг социалисты, скажем самые фанатичные из них, получат власть — а это я, кстати, вполне допускаю — то они сразу начнут строить кастовое общество. Увы, иерархия — врожденная потребность человека. В силу плановой, административной экономики, без свободного капитала, без частной собственности, я тоже не верю. Бюрократия все убивает. Но нам и не нужно думать так далеко — будет ли в мире коммунизм или нет… Я считаю, что построить буржуазную Россию с конституцией, выборным правительством вполне возможно.

Банкир тяжело сел в кресло, задумался. И явно не о Трепове. Пока он размышлял, я взял записку из его рук.

Бумага, плотная, гербовая, была написана каллиграфическим почерком, но слова, напечатанные на ней, были сухими, официальными.

«Милостивый государь, Лазарь Соломонович! Прошу незамедлительно прибыть ко мне. Это в ваших интересах. И захватите своего иностранного гостя. Трепов».

Нет, мне точно идти с Поляковым не надо. Обер-полицмейстер начнет нам выговаривать, вспылю, неизвестно, чем все это закончится.

— Что же… — Поляков, наконец, очнулся — С Треповым я все решу, он очень любит деньги…

— Все компенсирую — отмахнулся я — А вы соберите ка на днях самых крупных московских тузов. Рябушинских, Морозовых, кто там еще…

— Итон, вы хотите моей смерти!

— Все умрем. Но как говорят в Японии — «Путь самурая — это смерть»

Едва за Лазарем Поляковым закрылась дверь моего временного кабинета, я почувствовал странное облегчение. Он ушел, и вместе с ним на время исчезло ощущение нарастающего напряжения, которое неизбежно возникало в его присутствии. Его хватка, его проницательный взгляд, его постоянная потребность в контроле — все это давило, сковывало. А сейчас, оставшись один, я ощутил прилив почти мальчишеской свободы. За окном, в распахнутую створку, врывался свежий, еще прохладный, но уже по-весеннему душистый воздух Москвы. Пахло влажной землей, распускающимися почками и какой-то неуловимой сладостью, которую я, прожив столько лет вдали от Родины, уже и позабыл.

Я быстро завязал галстук, поправил воротник. Пальто оставил в прихожей — погода позволяла. Взяв свою верную трость и спустился вниз, где Петр, уже ждал, чтобы открыть входную дверь и провести щеточкой по плечам пиджака.

— Желаете, чтобы я вызвал вам экипаж, господин Уайт? — поинтересовался он

— Нет, — ответил я, — Пожалуй пройдусь пешком. Хочу подышать Москвой, почувствовать ее.

Лакей едва заметно приподнял бровь, но ничего не сказал, лишь склонил голову и распахнул дверь.

Я вышел на Тверской бульвар. Весна в Москве была в разгаре, и город, казалось, просыпался от долгого зимнего сна. Солнце, хоть и бледное, но уже греющее, пробивалось сквозь молодую листву деревьев, распускающихся нежными, клейкими почками. Воздух был наполнен щебетом воробьев и какой-то особой, звенящей тишиной, которая бывает только когда пробуждается природа. На бульваре, ухоженном, с подстриженными кустами и аккуратными скамейками, гуляли люди.

Москвичи, в отличие от петербуржцев, казались более открытыми, менее чопорными. Их лица были оживленными, их разговоры — громкими, эмоциональными. Попадались мне и молоденькие курсистки, спешащие куда-то по своим студенческим делам, их шляпки, украшенные искусственными цветами и перьями, кокетливо покачивались при каждом шаге. Они были одеты в строгие, но элегантные платья, их юбки, чуть укороченные по моде, обнажали изящные ботильоны. В их глазах читалась какая-то особая, девичья непосредственность, смешанная с амбициями и жаждой новой жизни. Они смеялись, перешептывались, бросали заинтересованные взгляды на проходящих мимо молодых людей, и я ловил себя на мысли, что с интересом разглядываю их, отмечая каждую деталь их нарядов, каждую живую эмоцию на их лицах.

Мимо проезжали собственные экипажи, запряженные холеными рысаками. В них сидели замужние дамы, их платья, сшитые по последней европейской моде, были украшены уже перьями. Они не спешили, лишь изредка бросая взгляды на прохожих, словно оценивая их.

Я шел не спеша, наслаждаясь каждым мгновением. Тверская улица была широкой, многолюдной. Доходные дома, магазины, трактиры — все это пестрело вывесками, написанными старым, витиеватым шрифтом. Запах свежей выпечки смешивался с ароматом духов, конского навоза и угольного дыма. Жизнь кипела, бурлила, неся в себе какой-то особый, неспешный, но уверенный ритм.

Вскоре я увидел отделение почты. Кирпичное здание с массивными окнами, украшенными коваными решетками. Здесь царила особая атмосфера — люди спешили, их лица были сосредоточенными, а голоса — тихими. Я зашел внутрь. Очередь у окошек была небольшой, и я быстро добрался до свободного места.

— Мне нужно отправить несколько телеграмм в Соединенные Штаты, — сказал я, обращаясь к почтмейстеру, пожилому мужчине в форменном мундире, с аккуратными бакенбардами.

— Пожалуйста, — ответил он, протягивая мне бланк. — Заполните.

Я быстро написал несколько коротких, телеграмм. Марго, мистеру Дэвису, Кузьме. Сообщил о своем благополучном прибытии и скором возвращении. Утомлять подробностями не стал, да и не все можно было доверить телеграфу.

Отправив сообщения, я продолжил свой путь. Тверская вывела меня к Моисеевской площади, которая в будущем станет Манежной. Кстати, сам павильон — Экзерциргауз — вполне присутствует в городском пейзаже.

И здесь город предстал передо мной во всей своей мощи и величии. Площадь была большой, широкой, и с нее открывался вид на Кремль. Жизнь тут била ключом. Стояли торговые ряды, во многих лавках продавали добычу охотников — дичь и птицу. Чего тут только не было. Тетерева, рябчики, глухари, куропатки, утки…

Запах капусты, моченых яблок, соленых огурцов, рыбы смешивался с ароматом трав, меда. Здесь можно было найти все, что угодно, от простых крестьянских продуктов до редких деликатесов. Люди сновали туда-сюда, их голоса сливались в один, мощный, непрерывный гул. Уличные торговцы, зазывалы, покупатели — все это создавало неповторимую атмосферу московского торга. Я наблюдал за этим миром, и мне казалось, что я вижу здесь, в этом шуме и гаме, самую суть России. Страна крестьянская. И торговая.

У входа на Красную площадь, рядом с Воскресенскими воротами Китай-города, стояла легендарная Иверская часовня — одна из самых почитаемых святынь Москвы. Разумеется, я не смог пройти мимо. Во время революции и сразу после ее разграбят и снесут, список с Иверской иконы Божией Матери, привезённый с Афона аж в 17-м веке, пропадет. Зашел, поставил свечку.

Идя дальше по площади, наконец, разглядел его — Кремль. Громада красного кирпича, вздымающаяся над городом, внушала трепет. Я почему-то думал, что стены будут в старом стиле — белыми. Но нет, красный и почти новый. Кирпич был более «свежим», менее выветренным, чем я ожидал, словно его недавно обновил. Мавзолея, разумеется, не было, голубых елей тоже. Зато никуда не делся памятник Минину и Пожарскому. Фигуры героев, отлитые из бронзы, возвышались над площадью, напоминая о великих свершениях, о борьбе за независимость. И этот ансамбль, казалось, был создан для того, чтобы напомнить каждому, кто сюда пришел, о величии России, о ее истории, о ее духе.