Мы из блюза - Дмитрий Игоревич Сорокин

чего ты взяла, что это наш отец? — спросила Варвара. — Ну да, лицом похож, но и только.

— А я говорил, говорил, что все эти бесконечные знакомства, мадера эта клятая, князья с графьями — не доведут до добра, — прорычал Дмитрий, вскакивая с дивана и глядя на меня вовсе уж враждебно. — И вот вам результат: исчез человек, исчез подвижник, целитель! И кто остался? Демон! Бес! Как мы жили! Как жили, пока ему в столицу не приспичило — как же, наследника лечить, с царями дружбу водить… Гордыня! Гордыня одолела! И что сталось? Во всей России нет газеты, чтобы наше имя с навозом не мешала! Пьянство беспробудное, разврат кромешный…

— Дима, это, в основном, газетные придумки, — тактично вставила слово хозяйка дома.

— «В основном»?! Пусть так, но не бывает же дыма без огня! Но и это полбеды ещё, оказывается! А теперь узнаём, что даже несчастную душу отца нашего уморили, а вместо него сидит бес!

— Сам ты бес! — окрысилась Матрёна. — Это тятя! Я так чувствую…

— Спокойно, девочка моя, — приобнял я ее за плечи. — Всем тихо!

— А что это ты мне рот затыкаешь?

— Ты задал вопрос, я хочу на него ответить, но ты же не даёшь, — пожал я плечами.

— А, ну давай, попробуй, бес.

— С чего ты взял, что я бес, Митя? Я что, душу твою бессмертную за бесценок выцыганиваю? Али договор на кровавое подписание подсовываю? Молчишь? Так вот молчи и слушай, все слушайте. Вашего отца — того Григория Распутина, которого вы знали и, возможно, любили… действительно больше нет. Я не знаю, почему вышло именно так. Просто шёл к метро по улице, и был вокруг ноябрь. Что-то сильно ударило по голове, и следующее, что увидел — свет и Бог. А потом просто проснулся пятого сентября в квартире на Гороховой в этом теле, и теперь пытаюсь в нем жить. И жить так, чтобы стыдиться было нечего. Мне не нужно от вас ничего — совсем. И не бес я никакой, Дмитрий Григорьевич. Я занял место вашего отца — от него мне ни малейших воспоминаний не осталось…

— И маму не помнишь? — почти прошептала Варвара.

— Увы, нет. Я в былой жизни был один, и думал, что и здесь ничего не изменилось, но потом узнал о вас. Понимаю, что звучит странно, но, ребята, я готов стать вашим отцом и быть с вами в горе и радости до скончания века.

— Нашу мать убили. Убили, понимаешь? — прошипел Дмитрий. — Наш дом сожгли. Мы никто и ничто теперь! Я, грешный, думал, что осиротел лишь наполовину, ан нет, шалишь! Что?! Ну, что, что нам теперь делать?!

— Жить, Митя. Просто жить, делая, что должно, и случится, чему суждено.

— Отец так говорил, — еле слышно сказала Варя. Она плакала.

— Ребята, мне нечего вам предложить, кроме как принять ситуацию, как есть, и жить дальше. Вместе прорвёмся. Вместе — оно всегда легче.

— Папа, я с тобой, — обняла меня Матрёна.

— Матрёна! Как ты не видишь! Это же чужой! Совсем чужой! Это не наш отец!

— Это ты не видишь. А я — знаю.

— Тётя Аня, простите меня, пожалуйста. Но я не могу с ним оставаться в одной комнате. Завтра с утра уеду в город, а там в Покровское, мне нужно дом наново строить, — Дмитрий, старательно не смотря на меня, порывисто вышел. Варвара, тоже пряча глаза — следом.

— Соня, — позвал я. Горничная Вырубовой материализовалась мгновенно. — Будьте так любезны, принесите мне стакан воды, пожалуйста.

— Вам плохо? — спросила Вырубова.

Я кивнул, с благодарностью принял воду, отпил, и без аккомпанемента:

Вы стояли в театре, в углу, за кулисами,

А за Вами, словами звеня,

Парикмахер, суфлер и актеры с актрисами

Потихоньку ругали меня.

Кто-то злобно шипел: «Молодой, да удаленький.

Вот кто за нос умеет водить».

И тогда Вы сказали: «Послушайте, маленький,

Можно мне Вас тихонько любить?»[45]

— Матрёшка, можно мне тебя тихонько любить?

Девочка ещё сильнее прижалась ко мне.

— Я тебя не брошу, папа. Никогда.

— Анна Александровна, тогда пойдём мы, пожалуй. Матрёнины вещи… их мы заберем завтра.

— Но куда же вы?.. Дождь, холод… Впрочем, понимаю.

— Нам недалеко. И спасибо вам большое.

На сей раз никто нас не провожал, но дорогу я запомнил.

— Тебя убили в Париже или Лондоне? — спросила Матрёна.

— Нет, в Москве, на Ордынке, — в голове все прокручивалась недавняя сцена.

— Папа, а как там, в будущем?

Оп-па. Оч-чень своевременный вопрос! Где спалился-то?

— А с чего ты взяла, что я оттуда?

— Очень просто. Тебя убили, когда ты шёл в метро. А метро — это такая подземная железная дорога, нам царевны рассказывали. Она есть в Париже и в Лондоне такая тоже есть. А в Москве нет, и даже в Петрограде ничего подобного. Значит, ты попал из той Москвы, где метро уже есть, да ещё ноябрь — а сейчас едва середина сентября.

— Да, ты права… Как там, говоришь? Ну, мне там было неплохо, но за те сто лет, что отделяют то время от этого, произошло столько бед, что страшно даже подумать.

— Расскажешь?

— Да, но, прошу тебя, давай не сегодня?

— Понимаю… Не держи зла на Митьку. Мы все очень любили маму…

— Какое зло, что ты. Я его очень хорошо понимаю. А можешь сказать, почему ты назвала меня отцом? Ведь я же действительно совсем другой человек….

— Это неважно, я просто увидела… не знаю, как сказать. Сердцем, наверное, — и Матрена покрепче сжала мою руку.

И тогда я прочел:

Один француз чудил когда-то знатно:

Носился над песками, над волнами,

И в шутку произнес он, вероятно:

«Ты главное увидишь не глазами».

Нам эту чушь талдычили с пеленок

На русском, на французском и на идиш,

Да так, что твердо знал любой ребенок:

«Ты главного глазами не увидишь!»

Смысл этой фразы ускользал мгновенно,

Едва в окно кричат: «Серёга, выйдешь?»

И на уроках, и на переменах

Мы знали: чем посмотришь — тем увидишь.

Росли мы. Лицемерие, кокетство

Осваивали — вместе с алкоголем,

И поспешили позабыть мы детство

В чулане темном, среди пыли, моли…

Несли нас поезда и самолеты,

И ждали нас везде — куда ни выйдешь…

Но мы о том