Позывной «Курсант» (СИ) - Барчук Павел

— Ничего себе…– Провел ладонью по лицу и принял сидячее положение.

Судя по всему, за окном, как и вчера, только начало светать.

— Подъем, черти! Утро красит нежным светом стены древнего Кремля! — Весело покрикивал Шипко, прохаживаясь между нашими кроватями.

— Просыпается с рассветом вся Советская земля…– На автомате продолжил я. Даже не сообразил сначала, откуда в моей голове появились эти строчки. Может, слышал когда-то в детстве. Не знаю.

— Вот! Молодец, Реутов! Молодец, в рот компот! Отличная песня. Правильная! — Панасыч прижал руки к груди, уставившись на меня, словно мамочка, довольная успехами своего чада. Потом повернулся к остальным детдомовцам и совсем другим голосом гаркнул. — Чего лежим, черти⁈ Встаем, одеваемся и на пробежку! Разин!

— Я! Тут! Встал! — Подкидыш подскочил на месте и уселся на кровати, вытаращив сонные глаза.

После вчерашнего противостояния с сержантом госбезопасности, которое закончилось безусловной победой первого, Ванька, похоже, решил больше не проверять границы дозволенного. Потому как теперь очевидно, границ нет. У Шипко, я имею в виду. Он не менее отмороженный, чем тот же Клячин. И лучше Николая Панасыча не доводить до состояния, когда он эту свою отмороженность демонстрирует во всей красе.

Остальные члены нашей команды тоже начали выбираться из постелей. С неохотой. Никто не горел желанием в такую рань снова переться на улицу. Как говорил один комик из моей обычной жизни, если я куда-то бегу дольше пяти минут, мозг говорит, эй, ты куда? Зачем бежим? Нам туда не надо. Вот сейчас было именно такое состояние.

Но товарищ сержант государственной безопасности, а вернее его непосредственное участие в пробуждении, сильно стимулирует переступать через «не хочу». Потому что повторить вчерашнюю историю Подкидыша никому не хотелось.

— Ой…А нас все еще семеро…– Выдал вдруг Бернес, натягивая штаны. — Что-то долго трое едут. Вы их с северного полюса везете?

— Во-первых, Либерман, лично я никого не везу. А во-вторых…Уже не доедут. — Сообщил с улыбкой Шипко.

Прозвучало это, несмотря на его улыбочку, очень даже трагично. Да и сама улыбочка у товарища сержанта в этот момент была гораздо больше похожа на оскал.

— Вы их что…того? — Корчагин провел большим пальцем себе по шее.

— Ну ты говори, да не заговаривайся. — Нахмурился Николай Панасыч. — Они не дотянули до уровня, который нужен для поступления в Школу Особого Назначения. Не прошли проверку. А нам такое нельзя. Слабаки нам не нужны.

— А как же слова Феликса Эдмундовича? — Бернес надел штаны, сунул ноги в ботинки, и теперь сидел на кровати, с интересом разглядывая Шипко — Когда у тебя будет дилемма, кого брать — идеологически нашего человека, но слабенького, или хорошего специалиста, но идеологически неверного нам, возьми слабенького и воспитай из него сильного.

— Слушатель Либерман…– Панасыч остановился напротив Марка. — Ты у нас, конечно, парень шибко умный. Много чего знаешь. Но хочу напомнить тебе, что именно от большого ума отец твой оказался, там, где очень быстро помер. А ты — на улице, где черт тебя дёрнул связаться с бандюками. И еще, хочу напомнить, что грозило тебе весьма печальное будущее. Если бы не один из моих товарищей, служивших в Одессе, который в самом обычном, чумазом ворье смог разглядеть что-то хорошее, ты бы сейчас, Марк Аронович Либерман, занимался общественно полезным делом. Валил бы лес. К тому же, несколько месяцев назад тебе как раз восемнадцать исполнилось. Мужик, можно сказать, итить-колотить. Так вот к чему я это…Ты бы, Либерман, поменьше языком трепал, где тебя не просят. А еще лучше, выкинул бы из головы все, что когда-либо слышал от отца. Даже про Феликса Эдмундовича. Особенно про него. Опасное это дело, хранить подобные рассказы в памяти…

Шипко отвернулся от притихшего Бернеса, окинул нас всех внимательным взглядом, а потом скомандовал:

— Одеваемся и на улицу строиться. Жду пять минут.

Едва сержант госбезопасности вышел из спальни, все детдомовцы сразу повернулись к Марку.

— Так ты чего? С ворами крутился? Не из детского дома тебя привезли? Да и годов тебе поболее, выходит. А так-то и не выглядишь. — Высказал общую мысль Лёнька.

Остальные, видимо, постеснялись комментировать услышанное. Хотя, нет, не постеснялись. Неверное определение. Скорее, настороженно отнеслись к тому, что сказал Шипко.

— Нет, не из детского дома. — Коротко бросил Марк. Он явно не горел желанием откровенничать. Однако потом добавил. — Отца арестовали в 1934 после убийства товарища Кирова. Мы тогда жили в Ленинграде. А я сбежал. Хотел добраться до тетки. Она у меня в Одессе. Добрался, но ее уже нет. Вот и пришлось выживать, как мог. Сначала на улице на скрипке играл. Спал там же. Жрать было нечего. А потом на меня внимание обратили местные. Ну…я и занялся немного другим. Руки мои оказались весьма ценным инструментом. Три года как с куста. Пока не попался одному товарищу лейтенанту… Вон…–Марк кивнул головой в сторону двери. — Другом Николая Панасыча оказался. Он меня сюда и отправил. Сказал, мои таланты нужно применять там, где они государству пользу принесут.

— Ясно…– Ленька помолчал пару минут, а потом добавил. — У всех у нас несладко было…

На этом тема прошлой жизни Бернеса закрылась сама собой. Тем более, народ вставал с кроватей, но тут же с воем падал обратно. Естественно, вчерашний день ни для кого не пошёл бесследно.

Более-менее нормальным настроение было только, наверное, у меня. А я просто радовался тому, что ночь прошла спокойно и снова никакая херня не привиделась.

Сны эти дебильные…Они сбивают меня с толку. Остается после них ощущение, будто я должен что-то увидеть, разглядеть и запомнить. А сейчас точно не до игры в детективы. Сейчас надо как-то наладить свою новую жизнь. Хотя бы в тех обстоятельствах, которые меня окружают. Все. О прошлом, точнее о будущем, надо забыть. Не будет его. Я уже в этом уверен. Значит, надо брать, что есть, и с этим работать.

— Убейте меня…– Простонал Корчагин.

Естественно, хреново было всем. Мышцы болели так, что хотелось просто лечь и не двигаться. После той физической нагрузки, которая у нас была вчера, вполне ожидаемые последствия. Странно, как мы вообще умудрились сползти с кроватей под жизнерадостные крики бодрого Шипко.

— Ох ты ж мать моя… — Старшой встал, потянулся, потом снова сел. — Ох ты ж сука…

— Да хватит! Что вы как девки, честное слово. Болит, потому что вчера жопу рвали. Еще пару дней и тело привыкнет. — Рявкнул я на Лёньку. — Ты вообще вон, конь! Здоровый и крепкий. На тебе пахать надо. А ноешь, будто гимназистка. Фу! Стрёмно!

Вообще, срываться на Старшо́го не собирался. Просто несмотря на спокойную ночь и относительно хорошее настроение, все равно имелось у меня какое-то странное раздражение. Вроде бы видимой причины нет. Ну, не считая, конечно, того факта, что я в 1938 году проживаю судьбу своего деда. В остальном же все нормально. Жрать дают, одевают, обувают. Глядишь, правда чему путному научат.

Однако внутри все равно свербило. Возился там какой-то поганый червячок, отдаленно напоминающий предчувствие очередной херни.

Пацаны, естественно, мою отповедь, предназначавшуюся Лёньке, услышали. Замерли с одеялами в руках, прекратив заправлять постели, и настороженно уставившись на меня со Старши́м. По сути, непроизвольно, я, можно сказать, бросил вызов его лидерству.

— Да че ты, Реутов…– Ответил неожиданно виноватым голосом Лёнька. — Я ж просто…ну, так, для острастки…

Детдомовцы переглянулись. По всем правилам их жизни Лёнька должен был сейчас поставить меня на место. Если он, конечно, хочет оставаться вожаком нашей небольшой стаи. А он своим ответом дал понять, что не собирается этого делать.

— Ну, вот и хорошо…– Ответил я, натягивая треники, мастерку и кеды.

Это добро нам тоже подкинул вчерашний волшебник.

Соответственно, когда мы вышли на улицу, где в ожидании своих подопечных, расхаживал туда-сюда Панасыч, и отправились на пробежку, пацаны постоянно косились на меня. Но уже не ныли. Потому что молчал и не ныл я. Типа, подавал пример своим поведением.