Кондитер Ивана Грозного (СИ) - Смолин Павел

Жестом указав Федьке следовать за мной и спрыгнув с телеги, я направился во двор, где Силуан напоминал «последышу» о важном:

— Не за тридевять земель тебя жить посылаем, в монастырь! Вон он, рукой подать! Помнишь же, как ходили туда, еще до обеда дело сделать и домой обернуться успели! Считай — вон, в дом Юркин переезжаешь, — указал рукой на двор через дорогу. — Рядом жить будем, просто дом у тебя будет большой!

Я подошел, опустился на корточки и поймал взгляд пацана:

— Жить в поле, в нужде вечной, не для светлой головы, Николай. Ты — смышленый, уважаемым человеком станешь, мамке с батькой да братьям с сестрами поможешь. Хочешь, чтобы не голодали они более?

Всхлипнув, «последыш» кивнул — хочет.

— Молодец, — похвалил я его. — Семья родная — она Господом одна дарована, нельзя забывать ее. Рядом жить станем, считай — соседи. Сделаешь чего нужно будет, да беги к семье на здоровье. И сам будешь сыт, одет, обут — как Федька вон, старший над тобою, — указал на помощника, заодно обозначив его ранг.

Маленький начальник приосанился и отрекомендовал меня своему первому подчиненному:

— Дядька Гелий добрый, работы не много дает, только учиться заставляет.

Что-то на этом моменте в голове жителей деревни перемкнуло. Позабыв обо всем на свете, они принялись выхватывать из толпы своих малышей и на вытянутых руках нести мне, многогласно и на все лады повторяя просьбу даже не купить у них «кадры», а взять просто так и даже под обещание «отслужить» со стороны родителей. Пока я готовился отступать и прятаться в доме Силуана, спрыгнувший с телеги и бегом направившийся ко мне, безжалостно расталкивающий людей перед собой тумаками, пинками и «тычками» дубиною Тимофей зычным криком заставил крестьян остановиться:

— Охолоните, окаянные!!! Чего прете дуром⁈ Никак бесы одолели? — загородив меня, он выписал дубинкой в воздухе пару угрожающих пируэтов. — Так я их мигом повышибаю — а ну подходи, кому не в мочь!

Сублимировав тестостерон в невнятное бурчание формата «пошел ты», крестьяне таки «охолонули», решив не приближаться, но взамен удвоили громкость и интенсивность просьб вывести в люди и их детей.

Ох, и рад бы, люди добрые, да не могу!

Шагнув из-за спины Тимофея и не веря, что это поможет, я поднял руку, прося возможности сказать. Народ, тем не менее, замолк.

— Не нужны мне помощники неграмотные! — заявил я. — Но вижу — люди вы добрые, посему… — повернулся к Силуану. — Четыре рубля в год буду платить тебе за то, что деток посадских грамоте да счету учить станешь!

«Зазор» в моих словах был достаточно широк, чтобы люди сами вписали между строк то, что хотели услышать: «когда научатся, тогда и возьму». Но чужие надежды — не моя проблема, достаточно и того, что маленькие крестьяне научатся крайне редким и ценным в эти времена навыкам. Кто захочет — реально захочет, это когда любые риски признаются ничтожными перед целью — тот сможет правильно их применить. Кто вообще для этих людей сделал больше, чем я?

Народ поставил своих малышей на землю, и гомон, приняв благодарный тон, возобновился с новой силой и оброс земными поклонами.

— Все, хорош! — попросил я. — Работа — не волк, в лес не убежит!

— Как? — заинтересовался батюшка Силуан.

— Не слыхал что ли? — удивился я. — Работа — не волк, в лес не убежит. Сиречь — перед глазами будет маячить несделанная, совесть бередить.

Объяснение помогло достичь понимания, и мужики вернулись к работе, а заодно, осознав, что Силуан теперь, коли уж учить детей станет, станет и «связующим звеном» между ними и мной (значит способен повлиять на скорость переезда ребенка в монастырь), а значит нужно проявить энтузиазм, в огород брызнули дамы.

Далее я припахал помощника:

— Бери шмотки, — кивнул на телегу. — А потом помоги матери Кольку переодеть, — указал на дом. — Евпраксия, слышь?

— Слышу, батюшка-кормилец Гелий Давлатович! — бросившись на землю, попыталась поцеловать мне сапог попадья.

— Да хорош тебе! — чертыхнувшись, отступил я. — Силуан!

— Ну-ка вставай, дура, куды ртом своим поганым сапоги иноземные поганить лезешь? — совсем неправильно меня поняв, батюшка за платок и волосы под ним рывком поднял супругу на ноги.

Хардкорный средневековый патриархат, что с него взять?

«Вразумив» попадью звонкой пощечиной, Силуан установил внешний контроль:

— А ну быстро Кольку переодевать!

Схватив сына за запястье, Евпраксия шмыгнула в дом, следом со свертком вещей туда вбежал Федька, а я решил немного позаботиться о своей репутации:

— Не как за вещь за Кольку плачу тебе, батюшка, — отвесил Силуану легкий поклон. — А показываю — не голытьбе ребенка на обучение передаете, да в благодарность великую за работника доброго!

Да пофигу оно на самом деле окружающим — не на органы, да и ладно.

— Ты только, слышь, — авторитетно наставлял Федька маленького подчиненного. — Хозяина позорить не смей, сопли не рукавом вытирай, а тряпицею — приедем, я те такую, как хозяин говорит, «спыцальню» дам! А по утрам, Колька, бегать у нас с хозяином заведено. Ты — маленький, много не пробежишь, но это ниче, подрастешь — больше сможешь…

Не верю я, что что-то «зашито» прямо в гены. Просто правы были коммунисты, когда говорили, что «бытие определяет сознание». Пресловутое чувство ранга Колька неосознанно впитывал с момента, когда начал понимать хоть что-то. В этой связи, облачившись в чистую, пусть и сильно «на вырост», рубаху, новенькие лапти и умывший рожу в бочке при помощи явно узревшего в действе древний мотив метафорического перерождения Силуана, мальчик попросту не мог не ощущать на себе завистливо-восхищенные взгляды остающихся жить в деревне ребят и не испытывать от этого приятные чувства.

Они, вместе с Федькиным «забалтыванием» и вдолбленным нами пониманием того, что семья-то вот она, рукой подать, помогли «последышу» успокоиться и перестать грустить о разлуке с мамой, папой, братьями и сестрами. Вот те грустить прямо сейчас продолжают, потому что они вообще-то тоже грамоте и счету обучены, а я забрал самого младшего, сиречь — бестолкового.

Ох, грехи мои тяжкие. Ничего, уже привыкаю, и может даже в какой-то момент научусь спокойно стоять, пока кто-то «поганит сапоги своими губами». Социальный строй и его обычаи меняются долго. Естественным образом — за столетия. Ценой большой крови — лет за двадцать-тридцать в эпоху газет, железных дорог и телеграфа. Здесь… Здесь — вообще никак, и даже пытаться глупо.

В монастыре Колька, как ясно из слов Силуана, раньше бывал, но лишь в малой, нужной отцу «по делу» части, поэтому, когда мы въехали в ворота и спешились, он крутил головой с широко открытым ртом.

— Жизнь в монастыре трудная, но Богоугодная, — на правах старожила объяснял порядки Федька. — Я тебе потом все покажу и расскажу, главное — сопли об себя не вытирай, слышь?

Быстро убрав доселе тянувшийся к носу рукав за спину, Колька шумно втянул сопли поглубже и заявил:

— Слышу.

— На, — вынув из сумы тряпицу, Федька прислонил ее к носу малыша.

«Последыш» высморкался к веселью проходящих (уверен, умышленно) мимо нас группок монахов и послушников. Улыбаются, по-христиански радуясь за нового помощника.

— Идет грек, богатства ведет! — вдруг раздалось справа, из-за угла землянки вышел Иннокентий.

Чистый! Драная, нуждающаяся в заплатках, грубая сермяга еще влажная — недавно отстирывал в какой-то бочке. Лишенное слоя грязи, но не копоти — это нормально, долго и кропотливо, с мылом и горячей водой оттирать нужно — лицо юродивого не больно-то отличалось от грязной версии себя, но мокрые, неопрятно висящие остатки волос и борода лишились копившихся годами колтунов и остатков всего подряд. Не блох — от них спасения нет. Даже торчащие из-под сермяги запястья и торчащие из рваных штанов коленки сияли условной, видимой только на контрасте, чистотой. Верхние, густо покрытые седыми волосами части ступней успели запылиться, а нижними Иннокентий ходит по нашей грешной Земле.