Мы из блюза (СИ) - Сорокин Дмитрий

- Get down[2]! – заорал я, от волнения перейдя на английский. Правнучка королевы Виктории послушно рухнула наземь. Не ожидавший такого, злодей, уже летевший в финальном прыжке, споткнулся о Настю и упал. Перепрыгнув через великую княжну, я навалился на него, но быстро убедился, что мои усилия не требуются: товарищ упал крайне неудачно, и нож торчал из его собственной груди.

- И что это было? – завозилась Швыбзя.

- Пока не знаю, но сюда тебе лучше пока не смотреть. Идти можешь, не ушиблась?

- Вроде, нет, - принцесса встала и теперь скептически себя рассматривала. - Но платье, конечно…

- Платье можно постирать, - безапелляционно отрезал я. – Вон на дорожке Тютя с моей Матрёшкой, и ваши мамки-няньки с охраной. Лети пулей к ним и пришли мне одного казака, пожалуйста.

- Слушаюсь, сэр! – ухмыльнулась Швыбзя. – Дядя Гриша, а чего это он не шевелится?

- Притворяется мёртвым, чтобы нас обмануть. Ну же, давай, бегом!

- А про платье-то что сказать?

- Чистейшую правду: шла по парку, задумалась, споткнулась, упала. Бывает…

- Ла-адно. Я пошла. Тютя! Тютя, я здесь!

Через минуту подошёл казак – тот самый хорунжий Подобед, что собирался лишить меня жизни. Смотрел по-прежнему недружелюбно.

- Что вам угодно, сударь? – холодно спросил он.

- Мне угодно, господин хорунжий, чтобы вы посмотрели вот сюда, – я указал на труп, - Потом сопоставили с тем, кто и в каком виде только что отсюда вышел и сделали соответствующий вывод.

- Мать твою!.. – судя по вылезшим на лоб глазам, вывод казак сделал единственно верный. – А… а это как оно так?

- Так уж вышло, - просветил я служивого. Потом сжалился и уточнил: - он перепутал царевну с моей дочерью – они одеты одинаково. Я увидел, что он крадется, пошёл следом. Он кинулся – я заорал, он упал с перепугу, да, вишь ты, неудачно – на нож прямо. Но обрати внимание: всего один раз, так что я тут точно ни в чём не виноватый, - меня уже ощутимо трясло и от нервов начинало заносить. – Короче, я буду или вон там на лавке, или у себя. Кому понадоблюсь – пусть обращаются.

Бегом, закуривая, вернулся на лавку, и добрых полчаса курил одну папиросу за другой, пока меня не отпустило хоть немного. Тогда встал и медленно пошёл к себе пить холодный кофе.

Удивительно, но больше в этот день не произошло вообще ничего примечательного. Так что, приняв к сведению рекомендацию не попадаться на глаза грозной бабушке, проторчал у себя в комнате, изведя огромное количество кофе, коньяка и папирос. Попросил было книгу, но мне принесли сочинения некоего господина Арцыбашева, и это оказалась такая унылая порнотень – куда там моему знакомцу Набокову с его возрастными фантазиями… Книжку выбросил в печку. Понимаю, что не моя, но нефиг смущать неокрепшие умы всякой похабщиной. А вот Распутина надо официально убить и всем местным втемяшить в головы, что я – не он, а то скоро опять начнут мадеру ведрами таскать и фальшивых графинь на благословение водить. Будь она проклята, такая лихая слава…

***

После завтрака благодаря любезности сестры милосердия Николай Степанович был доставлен в курилку, где выкурил две папиросы разом – первую в удовольствие, вторую впрок. Прапорщик с некоторой тоской думал, что на аттестацию непременно опоздает – хоть по команде рапорт наверняка подан, но когда выйдет следующая возможность? Дай Бог выздороветь – и в полк…

После его отвезли на перевязку, - фельдшер нашел раны чистыми, - и вернули в палату, где, как оказалось, Гумилева уже дожидался визитер, смутно знакомый офицер.

- Штабс-капитан Денисов, честь имею, - отрекомендовался он, и Николай Степанович вспомнил, что это он, только в щегольском костюме, тогда у ворот стрелял в фальшивого Распутина. – Господин корнет, соблаговолите получить приказ и предписание, - Денисов протянул ему бумаги.

- Осмелюсь доложить, я прапорщик… - начал было Гумилев, но Денисов лишь выразительно кивнул на переданные бумаги.

А в тех значились удивительные вещи. Во-первых, приказ, согласно которому прапорщик Гумилев безо всякой аттестации производился в чин корнета. А во-вторых – предписание, из коего следовало, что корнет Гумилев на время отрывается от могучей материнской груди славного Александрийского гусарского полка и прикомандировывается в Регистрационное бюро под начальствование подполковника Балашова.

- Господин капитан… Чему обязан такой честью?

- У нас жестокий кадровый голод, а работы никак не меньше, чем на фронте. Господину подполковнику очень понравилось, как вы держались у Египетских ворот. Набирайтесь сил, выздоравливайте – мы вас ждём, - сказал Денисов, пожал новоявленному корнету руку, козырнул и вышел.

- Случаются же выверты судьбы… - пробормотал Гумилёв и замер, глядя в одну точку. Потом дотянулся до бумаги с карандашом – и принялся быстро писать, строчку за строчкой.

***

Как прекрасен Цюрих в сентябре! Погода нередко балует солнечными деньками, осенние краски, запах опавших листьев – всё это даёт ощущение незыблемой красоты и основательного покоя, умиротворения. За одним этим можно приезжать в Швейцарию – не зря же прежде сюда рекомендовали ездить успокаивать нервы.

Надежда Константиновна, прогулявшись по городу, вскипятила чай, сделала пару бутербродов – Володя, увлекшись, мог забыть о самом насущном. Когда она вошла к нему в комнату, Владимир Ильич ничего не читал и не писал, просто задумчиво смотрел в окно.

- Володя? Что-нибудь случилось? – спросила Надежда Константиновна.

- Ещё как случилось, кивнул он. – В России чертовщина какая-то творится! В один день убили четырех великих князей, в том числе трёх самых одиозных. Кадеты, октябристы и прогрессисты лишились лидеров. Черносотенцев расстреляли. Юсуповы сгорели, и Пуришкевич вместе с ними. Родзянко застрелился, а Керенский утоп – скажи на милость, кто бы мог всё это провернуть? Эсеры? Анархисты? Причем каждый случай такой, что с другим не вяжется, но все одновременно!

- Но это же… контрреволюция какая-то!

- Именно, Наденька, именно! Основные фигуры, которые могли бы свергнуть Николашку и организовать буржуазный переворот, вышвырнуты с доски. Одним махом! Раз – и нету. Наступи сейчас мир – надо было бы вприпрыжку бежать на выборы и избираться в Думу максимальным числом!

- Но тогда, может, восстание? Свергаем царя – и здравствуй, революция? – с замиранием сердца спросила Крупская.

- Не потянем, - с сожалением и явным раздражением ответил Ленин. – У меньшевиков Мартова и Чхеидзе поддержки в разы больше, чем у нас. Да, можно было бы срочно разворачивать революционную агитацию, и где-нибудь в начале следующего года… Но нас там нет никого! Совсем нет. И знаешь ещё что…

- Что?

- Есть у меня странное ощущение, что это и хорошо, что нас там нет, - тихо произнес Владимир Ильич, не глядя жене в глаза. – Потому что тогда и нас вполне могли – вместе с Родзянкой и Керенским с Милюковым…

- Тогда только одно, - медленно произнесла Надежда Константиновна.

- Что? – не понял он.

- Это царь. Царь избавляется от влиятельных фигур.

- Николай?! Это даже не смешно. Не-воз-мож-но! Невозможно, Наденька! Решительно невозможно!

- Но кто тогда?

- Пока недостаточно сведений. Но необходимо написать товарищам, чтобы затаились. Затаились и ждали.

- Хорошо, Володя, я напишу.

- Гучков, Милюков, Федоров, Родзянко, Керенский, Пуришкевич. Но почему не Набоков? Вот кого надо бы в первую очередь – редкостный же умница, сволочь, - бормотал Ленин, снова глядя в окно.

***

Я проснулся рано утром. И блюзить не хотелось – ни всерьез, ни дурачиться: в голове и душе зияла какая-то серая мгла. Наверное, это называется «апатия». Но, скорее всего, это критическая масса новостей и событий превысила какое-то пороговое число, и психика сказала «командир, я пас, побудем за болвана». Матрёна, позавтракав, унеслась к великим княжнам, а я, механически съев что-то, пошёл – уже привычно – в парк, где почти сразу встретился с Кузьмой.