Владимир, сын Волка (СИ) - RedDetonator

2 — Об эффективности элитных школ и приведённой в тексте «модели Орехова» — действительно, перевод слабых учеников в гомогенные классы (где одни сильные) даёт прирост к итоговым баллам на ЕГЭ и увеличивает, в определённой степени, процент олимпиадников среди них. Но слабые становятся ещё слабее — выбракованные ученики теряют мотивацию и самоуважение, поэтому «переход» в лучшие среди них встречается в статистически незначимых объёмах. Также это очень нехорошо влияет на «отборную элиту» — у них выше тревожность, депрессии и зависимое поведение. Но хуже всего то, что общая средняя успеваемость от этого не меняется, потому что прирост «верха» компенсируется потерями «низа». В итоге, покалечены и те, и те, а общая эффективность школы не изменилась. Но зато сколько медалей, сколько выигранных олимпиад! Заложено всё это было при раннем Путине, но наибольшей интенсификации достигло во времена Медведева — как раз, в начале 00-х годов, в моду начал входить KPI, зримым воплощением которого стал ЕГЭ. Этот экзамен полностью соответствует признакам KPI, поэтому можно считать, что это он и есть, главный KPI системы образования. Я не хочу сказать, что это плохо для государства, потому что поставленные цели достигнуты: российские школьники систематически выигрывают различные международные олимпиады — достаточно загуглить новости по ключевым словам «российские школьники выиграли олимпиаду», таланты гранятся, в лучших школах учатся лучшие… Только вот есть побочный ущерб, который принципиально не измеряется KPI. Я о психике детей из обеих «каст» — «лучших» и «худших».

Глава вторая

Эффект Трокслера

*СССР, Московская область, г. Москва, НИИ скорой помощи им. Склифосовского, 17 апреля 1983 года*

Директор открыл глаза и увидел белый потолок.

«Это был сон…» — подумалось ему.

Но затем он сместил взгляд чуть левее, к стене, и увидел лампу-таблетку. Таких давно уже нет, точно не в 2025 году.

А ещё перед его глазами нет ЖК-телевизора, зато есть металлическая дужка изножья кровати, а также две панцирные у противоположной стены.

Он начал вспоминать — смутные образы людей в белых халатах, которые погрузили его в машину скорой помощи, мигающую синим проблесковым маяком, коридоры больницы, матово-серая масляная краска на стенах, запах из смеси карболки с хлоркой, палата, скрип панцирной кровати, а затем другие люди в белых халатах, производящие какие-то процедуры и задающие какие-то вопросы.

Запах карболовой кислоты, (1) к слову, по-прежнему здесь — видимо, в коридоре недавно помыли полы.

«Это не сон», — пришёл к выводу Директор. — «Значит, я попал в твёрдые, но заботливые руки советского здравоохранения…»

Заботливость советского здравоохранения объясняется нацеленностью на человека, а твёрдость обуславливается тем, что оно оказывает не услуги, а помощь.

Ситуация с тем, что сейчас происходит, яснее для Директора не стала.

Две кровати напротив заняты какими-то мужчинами средних лет, а кровать по соседству занята стариком, лежащим неподвижно, но с открытыми глазами. Похоже, что старик пережил инсульт и его, возможно, парализовало.

Дверь палаты бесшумно открылась, и внутрь вошла женщина в белом халате. Волосы убраны под колпак, на шее — стетоскоп, в руке — папка с толстой, серой медицинской картой.

Директор понял, что видел её раньше — ещё в тот момент, когда сознание проваливалось, а голоса казались далёкими и глухими.

— Ну что, Владимир Вольфович, как самочувствие? — спросила она, без лишней эмоциональности, буднично.

— Не жалуюсь, — ответил Директор.

Принять факт, что к нему обращаются, как к Жириновскому, тяжело, но тут либо медперсонал чокнулся, либо у него не всё порядке с головой.

Врачу на вид лет тридцать пять, лицо дежурно строгое, но в глазах видна усталость.

— Дайте ладонь, — потребовала она.

Директор беспрекословно подчинился.

Холодные пальцы нащупали пульс и врач начала замерять его, ориентируясь на старенькие наручные часы «Слава».

— Давление померим… — сказала она, бесцеремонно обмотав руку Директора манжетой тонометра. — Сядьте.

Директор покорно сел на кровати.

Накачав воздух в манжету, врач начала спускать давление, глядя на стрелку манометра.

— Сто двадцать на восемьдесят… — произнесла она слегка удивлённо. — Теперь лёгкие.

Металлический холод коснулся его спины, пробившись через тонкую ткань больничной пижамы.

— Лёгкие чистые, — заключила врач. — Сердце… Ровно и отчётливо.

Далее она начала делать пометки в блокнот, а Директор посмотрел на записи ненавязчиво, краем глаза.

«… наблюдение, общий анализ крови, ЭКГ повторно через сутки».

Кому-то было бы тяжело разбирать врачебные каракули, но не ему, практически всю свою жизнь проработавшему в школе…

— Сейчас к вам заглянет медсестра, поставит укол и капельницу, — сообщила врач. — Питание щадящее, без жирного и солёного. Попробуйте поспать.

— Слушаюсь, — ответил Директор.

У самой двери она развернулась и сказала:

— И не вздумайте вставать без разрешения. Пол скользкий, а нам с вами не нужны новые травмы.

Дверь тихо закрылась, оставив в палате только шёпот дыханий соседей и запах всё той же смеси карболки с хлоркой…

*СССР, Московская область, г. Москва, НИИ скорой помощи им. Склифосовского, 18 апреля 1983 года*

— … да, я не терял сознания — я поскользнулся и ударился головой, — уверенно проговорил Директор.

К обморочным людям, особенно к мужчинам, относятся с подозрением, поэтому ему такая репутация не нужна.

За прошедшие дни он, наконец-то, разобрался в происходящем, осторожно и ненавязчиво опрашивая Виктора Дмитриевича, машиниста электровоза, а также Сергея Геннадьевича, научного сотрудника какого-то НИИ.

Последний вообще не болтал, а больше читал «Трёх мушкетёров» Дюма, но зато первый был рад поговорить хоть о чём, лишь бы убить время.

Директору известно, что сегодня 18 апреля 1983 года. Удивительно и невероятно, но несравнимо менее удивительно и невероятно, чем тот факт, что тело точно ему не принадлежит.

Ничего не болит, утром появляются признаки того, организм молод и здоров, а ещё зрение многократно острее, из-за чего нет нужды в очках, без которых Директор практически ничего не видел.

Ещё ему стало известно, что он в НИИ скорой помощи имени Склифосовского — это значит, что он в Москве.

— А как вы объясните своё обморочное состояние? — поинтересовался Антон Иванович, врач.

— Да это, наверное, не было обморочным состоянием — я вообще никогда в жизни не терял сознания, — без раздумий ответил Директор. — Я очень плохо спал трое суток до этого, нервничал, потому что выпал очень тяжёлый период на работе… Да ещё помещение душное и пообедать толком не успел. Встал резко — и всё поплыло. Дохожу до туалета, умываю лицо, а потом поскальзываюсь…

— Понятно… — произнёс Антон Иванович, перед этим сверившись с результатами анализов. — Астенический синдром на фоне переутомления.

Директор уже знал, что анализы в полном порядке. Организм здоров, как бык, что является для него давно забытым ощущением — очень хорошо снова быть молодым и здоровым.

В больничной карте он подсмотрел, что родился 25 апреля 1946 года, в городе Алма-Ата, что в Казахской ССР, а не 1 марта 1958 года на хуторе Карабулак, что в Челябинской области.

«Астенический синдром на фоне переутомления» — это то, что ему нужно. Это не обморок, поэтому никаких проблем ему не создаст.

«В СССР, во времена Сталина, было нормально, когда функционеры теряли сознание от переутомления или умирали на рабочих местах — их только утром находили, за письменными столами, с документами в руках», — подумал Директор. — «Вот умели раньше люди работать — не то, что сейчас…»

Во время своей директорской деятельности, он вдохновлялся Сталиным — не той фантастически корявой карикатурой, которую нарисовал обиженный Троцкий и которую с удовольствием подхватили сначала западные пропагандисты, а затем и Хрущёв, а настоящим Сталиным.