Мы из блюза (СИ) - Сорокин Дмитрий

- А спе-е-еть? – промурлыкал девичий голос.

- Это можно, - ответил я. – Желаете чего-нибудь романтического?

- Вот уж нет! – фыркнула невидимая девушка. – Оставьте сопли в сиропе для кисейных барышень с тонкой душевной организацией. Тютя[5]! Иди сюда, нам сейчас песню споют! – Тут я снова обрел способность видеть, хотя собеседница на глаза пока так и не показалась.

- Ну, без романтики, так без романтики, - согласился я, и, покопавшись в памяти, начал:

Верю я: ночь пройдет, сгинет страх.

Верю я: день придет - весь в лучах.

Он пропоет мне новую песню о главном,

Он не пройдет, нет - лучистый, зовущий, славный

Мой белый день![6]

- Прекрасная песня, наш дорогой друг! - воскликнула девушка и захлопала в ладоши. К ней присоединилась еще одна слушательница, тоже за моей спиной. – Но крамо-о-ольная…

- Чаще всего крамола не в устах певца, а в ушах слушателя, ваше императорское высочество. Ну, это если «Марсельезу» не иметь в виду.

- А чего так официально-то? – несколько обиженно произнесла девушка, выходя передо мной. – «Высочество»… Это ж я, Швыбзя[7]!

- Вы первая начали, милая Швыбзя. Ну, к чему этот пафос? «Наш дорогой друг!» - передразнил я ее.

- А как надо-то? – окончательно растерялась Швыбзя.

- «Дядя Гриша» - вполне достаточно, - заверил я принцессу.

- Но, дядя Гриша, - возразила вторая девушка, появляясь передо мной, - вы же поёте про «сгинет страх»! Это значит, что сейчас плохо и страшно, а будет хорошо, надо только верить…

- Безусловно, можно трактовать и так, дорогая Тютя, - согласился я. Убей не помню, как звали дочерей Николая, так что придется оперировать ставшими мне известными домашними прозвищами. – Но конкретно в тексте речь явно идёт о душевно расстроенном человеке, который просто боится ночной темноты и выдумывает себе всякое, уж не знаю, зачем. Поверьте, встречал таких людей, и не раз. А досужий слушатель любую историю в своей голове может повернуть как угодно – от посягательств на устои до чего-нибудь совершенно непристойного. К примеру, один мой приятель написал как-то песню про мо… парижское метро. Вы знаете, что такое метро?

- Да, конечно.

- Ну, так вот. Париж, как вы тем более знаете, нередко сравнивают с библейским Вавилоном. Так он и спел: «У нас, в Вавилоне, лучшее в мире метро!», имея в виду ровно то, что спел. А его обвинили в нагнетании панических настроений в ожидании налетов германских цеппелинов – вроде как, метро – наилучшее убежище от бомб[8].

- Вот ведь чушь какая, - передернула плечиками Швыбзя.

- Именно, что чушь. Так и я спел вам про то, что ночью спать надо, а не терзать голову придуманными ужасами, и, заметьте, никакой крамолы.

- Швыбзя, круг преследователей сужается, - предупредила Тютя, имея в виду, что к нам с разных сторон приближаются охранники и всякие положенные царевнам мамки-няньки.

- Вижу, - процедила та. – Дядя Гриша, а вы, верно, не сразу уедете?

- Не знаю, - честно ответил я. – Ваша матушка изволила пригласить меня на чай. А там – как прикажет.

- Тогда увидимся, - кивнула девушка, и, взяв сестру за руку, побежала навстречу свите.

А я, не обращая внимание на всю эту суету, вновь заиграл. Мне надо очень многое обдумать.

***

Девушки, взявшись за руки, шли ко дворцу. Сопровождающие держались на почтительном расстоянии.

- Швыбзя, я ничего не понимаю, - задумчиво проговорила Мария. - Это не наш друг. Но… это он!

- Я читала в газетах, что он сильно изменился, и, возможно, сошёл с ума, - задумчиво ответила Анастасия. – Но ты права: это будто и не он вовсе. Не поверишь: мне с ним совершенно не хочется шалить! И… я стесняюсь, - добавила она еле слышно.

- Ты?! Точно не поверю! Но да, разве похож он на сумасшедшего?

- В том и дело, что нет. И песня эта… Красивая, да. Но и бунтарская. А наш друг бунтарем никогда не был прежде. Ты как хочешь, Тютя, но здесь какая-то тайна. И я её раскрою! Ты со мной?

- Как всегда, - с улыбкой вздохнула старшая сестра. – Располагайте мною, ваше императорское высочество!

***

Едва казаки с чудесным дядькой-песенником отошли шагов на двадцать, Васька скинул короб, лоток, и, оставив двух пацанят сторожить все это богатство, что духу припустил к тому самому дому, что на углу Средней и Церковной. Вот и дверь.

- Тётя Аннушка, тётя Аннушка! – забарабанил в преграду мальчишка.

Дверь открыла горничная.

- Что вам угодно, молодой человек?

- Там к тёте Аннушке дядя Гриша шёл, который с гитарой, он нам по дороге песни пел сказочные, а потом пришли казаки и увели его в сторону дворца! – выпалил Васька на одном дыхании.

- Соня, что там за шум? – послышался голос из глубины дома.

- Подожди-ка здесь, - велела Ваське горничная, прикрыв дверь. – Минуту, Анна Александровна!

Примерно через эту самую минуту горничная вернулась, погладила Ваську по голове и дала целый пятак.

- Спасибо тебе большое. Ступай.

Вырубова задумчиво смотрела в окно.

- Одеваться? – спросила Соня.

- Пожалуй, нет. Свари мне кофе, пожалуйста. Думаю, просто нужно немного подождать.

Она оказалась права: и часу не прошло, как прибыл посыльный от ее величества, принес по-английски написанную записку: «Дорогая Энн! Жду тебя нынче к чаю. А.».

***

Солнце било в глаза, слева то тут, то там блестела старица Туры. Копыта грохотали, пыль клубилась над трактом; кучер в коляске нахлестывал коней. Но, хотя у беглецов и было два часа форы, погоня приближалась: пятеро конных мчали галопом, неуклонно сокращая расстояние.

- Ваше… благородие… - задыхаясь, крикнул казак скакавшему впереди поручику. – Стреляй! Кони вот-вот падут!

Поручик понимал, что гонка не может длиться вечно. Остаться на проезжем тракте в полусотне вёрст от Тюмени – не та беда, но коней жалко. И, главное, не упустить бы убийц!

Вытащил револьвер. Первый выстрел – в «молоко», второй – туда же. Пассажир коляски ответил шестью выстрелами, все, по счастью, прошли мимо. Поручик попытался прицелиться, подловил момент, выстрелил. Попал в лошадь, животное вскрикнуло и сбилось с аллюра...

Уже почти настигнув беглецов, поручик выстрелил в руку тому, кто отстреливался – тот как раз перезарядил револьвер и собирался продолжить отстреливаться, но теперь шансов у него стало куда больше. Казачий урядник, догнав замедляющуюся коляску, вытянул нагайкой возницу по лицу.

- Вылазь… душегубы. Приехали!

***

Швейцар в доходном доме на Фонтанке, увидев, кто идёт, распахнул дверь, согнулся в поклоне:

- Доброго вам дня, Фёдор Иванович!

- Благодарствуй, братец! – одарил его гривенником Шаляпин и прошествовал в парадное.

- Сергей Васильевич дома, второй день петь изволят-с! На всю Фонтанку слыхать! – доложил ему вслед отставной унтер, ныне вполне безбедно служащий при дверях.

- Чего это Рахманинов у меня хлеб отнимать затеял? – недоуменно пробормотал Фёдор Иванович, поднимаясь по лестнице.

А в квартире у композитора дым стоял натуральным столбом – войдя в творческий раж, тот курил едва не со скоростью пулемета. И да, он пел! Раскатистым своим басом, слова, правда, сочинял на ходу, не иначе.

А нынче встал я спозаранок,

И мне с похмелья мир не люб.

У Розенштайнера в ломбарде

Я заложил последний зуб -

Всё это правда, мама, но я к иному не стремлюсь.

Как уважать себя заставлю – тебе останется мой блюз!

Далее последовало могучее крещендо, и Рахманинов бросил клавиши.

- Ага! – взревел интеллигентнейший композитор голодным людоедом. – Фёдор Иваныч! Вот вас-то мне и надо!

Шаляпин обомлел. Рахманинов слыл натурою, порой, увлекающейся, но таким он его ещё никогда не видывал.

- Сергей Васильевич, что это с вами?..

- Здравствуйте, дорогой мой! Сейчас всё расскажу.