Гонзо-журналистика в СССР (СИ) - Капба Евгений Адгурович

— Маленькие — это чибрики! Чибрики — на масле, подтурахи — на воде!

— Шо? — вытаращились мы оба, — Какие чибрики?! Какие подтурахи?

***

С Николаем прощался на привокзальной площади в смешанных чувствах. С одной стороны — вроде сдал меня. С другой — как будто даже подружились. Он сунул мне с собой обернутый в бумагу кусок меда в сотах.

— Дашкин мёд. Цветочный. Бери, журналист, а? Ну, не держи на меня зла, ладно? Мой номер ты знаешь, будешь в столицах — звони, подвезу!

Мёд я взял и руку ему пожал. Но осадочек остался.

Ночной вокзал встретил запахом мазута, калёного железа, жареных пирожков, табака и еще неуловимыми ароматами человеческих надежд, ожиданий, предвкушения... Стучали колеса поездов, невнятно вещал что-то мужской голос из динамиков, оранжевый свет фонарей растворялся в мокром мареве, повисшем в воздухе.

Проводник глянул на меня, и в его глазах промелькнуло узнавание:

— Шо, земляк? Помотала тебя столица?

— Ох, помотала... Вредный тут воздух для полешука... Да и сам я малость того, перестарался, если честно.

— Ну-ну, земляк! Шо занадта — заўсёды ня вельмі! Проходи, у тебя первое купе... — махнул он рукой, забрав билет.

— Заходите чай пить, у меня мёд в сотах, — сказал я.

— А! Так спать не собираешься? Давай тогда сам ко мне заходи как из города выедем. У меня жена кнышей напекла с картошкой...

Теперь еще и кныши какие-то! Надеюсь, к блинчикам они никакого отношения не имеют!

Я поднялся по металлическим ступенькам в вагон и зашел в купе — кроме меня там сидел какой-то толстый мужик, который вежливо поздоровался со мной и углубился в чтение газеты — пока свет не приглушили. Читал "Комсомолку", кстати.

А я всё думал над фразой проводника. "Шо занадта — заўсёды ня вельмі!" — это, получается, можно перевести примерно "что чересчур — всегда не очень". Однако, народная мудрость...

Когда поезд тронулся, и народ расстелил постели и улегся спать, я еще некоторое время смотрел на огни ночного Минска и думал: смогу ли действительно прожить здесь несколько лет? Большой город одновременно и пугал и манил. Сейчас еще что — вот лет через двадцать это будет настоящий человейник, все будут торопиться невесть куда, носиться как подстреленные, не видя ничего вокруг своего жизненного туннеля, состоящего из набора объектов на топографической карте: квартира, остановка, станция метро, пара магазинов, кафешка, работа, может быть — клуб или кинотеатр. В сумасшедшем ритме жители мегаполисов привыкнут носиться с восьми до восьми, не поднимая лица к звездам, не вдыхая свежего воздуха. А потом отвечать на вечный вопрос оставшегося в провинции однокашника по поводу возвращения к родным пенатам другим, таким же вечным вопросом: "А что я там делать буду?"

Тогда, в веке двадцать первом, я был частым гостем в столице. И в свои приезды водил товарищей, погнавшихся за развеселой минской жизнью, по местным достопримечательностям. Храм Всех Святых и его удивительная крипта, Красный дворик с непередаваемой атмосферой, "Телепорт" и его технические примочки... В конце концов — "Минск-Арена"! И эти товарищи — успешные программисты, менеджеры и технические специалисты с отличными зарплатами понятия не имели о таких местах! Они жили в своём туннеле, который считали мегаполисом, и пожимали плечами, и спрашивали: "А что я в Дубровице делать-то буду?" А здесь-то ты что делаешь?

Я и сам жил в таком туннеле в свое время — в Москве. Носил на плечах бремя города, в котором население больше, чем во всей Беларуси, считая оттяпанный поляками по благословению коммунистов Белосток. И едва успел сбросить это ярмо и вдохнуть воздух родных дубровицких болот — как меня зашвырнуло... М-да, в общем — зашвырнуло.

— Эй, земляк! Чай пить идем? У меня грузинский крупнолистовой, с белорусским чабрецом!

— Да-да-да... — засобирался я.

***

Уже на второй минуте чайных посиделок у меня загорелся глаз и зачесались руки.

— Слушай, земляк, а ты дубровицкий? — спросил я. — Я просто в газете работаю, а ты такие вещи рассказываешь, что они так на карандаш и просятся. Вроде просто и понятно, а вроде народу и неизвестно. Давай я за блокнотом сбегаю, что-то помечу, а потом напишу вот это вот всё в "Маяке", а? И про стопкран, и про остальное...

— Я-то сам из Гагалей, так-что...

— Прэкра-а-а-асно, Гагали — это ж наш район! Чудесные места, Березина, "Смычок" и всё такое! Так я побежал за блокнотом?

— Давай, но только чтоб без имен! — проводник отсалютовал мне стаканом в подстаканнике.

Хотела Езерская два материала? Будет тебе два материала...

— .. стоп–кран, судя из его названия, нужен для экстренной остановки состава! — вещал проводник, угощая меня кнышами — такими кругленькими пирожками с картошкой. — Чтобы стало понятно, почему от балды им пользоваться запрещено, надо представить себе систему торможения поезда. Значит так! Каждое колесо при торможении сжимается двумя тормозными чугунными колодками с усилием 35 тонн каждая. То есть, колеса перестают крутиться и начинают скользить по рельсе, идут юзом. Так получаются ползуны — или "лыски", такие повреждения, которые делают колеса менее круглыми... Если, например, его глубина превышает три миллиметра — приходится менять колесную пару. Теперь про тормозную систему. Она работает на пневматике, сжатом воздухе. Пока давление есть — колодки раздвинуты, и колесо крутится. Если стравить давление — колодки прижмутся, и колесо как раз-таки пойдет юзом! А теперь представьте, что какой-то умник сорвал стоп-кран резко, рывком! И воздух вышел из системы весь и сразу? Поезд встанет как вкопанный! Народ повалится с полок, багаж рухнет, стрессы и травмы обеспечены! А потому — что? Срывать стоп-кран надо плавно, короткими движениями по секунде-полторы, чтобы воздух стравливался постепенно... Конечно — если речь не идет о намечающейся катастрофе или человеческих жизнях. Но вообще — лучше звать проводника, он знает, что надо делать... И в туннелях, и на мостах срывать стоп-кран тоже нельзя ни в коем случае, понятно почему?

— Понятно! — кивнул я, а карандаш в моих руках, кажется, дымился уже, — А еще что-то есть?

— Е-е-еэсть! Хочешь историю про то, как мужик хрен сломал?

Я отложил блокнот, понимая, что в печать точно не пойдет, и махнул кнышем — мол, давай, жги!

— Значит, решила одна пылкая молодая пара, которая на двоих разменяли уже, пожалуй, целый век, на верхнем боковом месте предаться любовным утехам...

Через две минуты я ржал как конь, и, кажется, перебудил пол вагона.

— Тихо, тихо, земеля, это я еще тебе про ростовскую рыбу не поведал! — хлопал меня по предплечью словоохотливый проводник, — Короче, продают там белорыбицу, и один дядька взял сразу пять штук...

В общем, материал получился короче, чем я надеялся, но от смеха у меня лицо болело, и расстались мы вполне довольные друг другом. И спал я оставшиеся четыре часа как такой спокойный, очень спокойный младенец.

***

Дубровица встретила меня проливным дождем, разбитыми фонарями, хмурыми лицами дачников и грибников и бегущей в мою сторону целой толпой цыган с детьми, клунками, какими-то коврами и почему-то самоварами.

— Стой, стой! — кричали они.

Заспанный проводник показал мне красный флажок, который держал в руке:

— Можешь там в своей статье вот еще что написать: при посадке и высадке из поезда не паникуйте, а смотрите на проводника. Если у него в руках вот такой вот флажок или в темное время суток — горящий фонарь — поезд пока ни-ку-да не поедет! Всего хорошего, земеля!

— Счастливого пути! Заходите в редакцию — чаем угощу! — помахал рукой я.

***

Я был на работе самым первым — после уборщицы, конечно. Поставил чайник на плитку, открыл окно, чтобы стылый, затхлый воздух стал еще и сырым от дождя, сдул пыль с клавиш "Ундервуда", погладил лысину Ильича, который всё еще служил мне в качестве пресс-папье... Отпуск кончился — пора было приниматься за работу!