Убей-городок (СИ) - Шалашов Евгений Васильевич

— Я тут тебе апельсинов принес, и курятины, — сообщил дядя Петя. Вздохнув, мой бывший наставник добавил: — Когда курить-то бросишь? Это ж каждый месяц кучу денег на ветер пускаешь, да и вообще...

Сам дядя Петя до войны курил, но как стал разведчиком, то бросил. Оно и понятно — приходилось часами сидеть, ждать, а запах дыма мог выдать «лежбище» разведчиков. Вот это вот его «и вообще» означало — а вдруг да придется сидеть в засаде? Курильщики мучаются, а порой не выдерживают. Мы не полковые разведчики, но и нам иной раз в засаде сидеть приходится.

А я сам курил как паровоз еще со школы, но бросил. Когда я бросил-то? Так уж лет десять прошло. Но если я не сошел с ума, не умер, то получается, что брошу ... То есть, предстоит завязать с пагубной привычкой. А через сколько лет? Да, через тридцать с хвостиком и брошу. А может, прямо сейчас взять, да и бросить?

Прислушался к себе. Кажется, курить не особо и хочется. Да что там — совсем не хочу. Как говорил мне врач, помогавший бросать — все у нас в голове.

— Петр Васильевич, а если я прямо сейчас возьму, да и брошу?

Если я не умер, а перенесся в прошлое, о чем много раз читал у фантастов, то хоть какая-то польза. Здоровье ладно, кто им по молодости озаботится, а вот по деньгам, точно проруха. Сколько пачка сигарет стоила? Или стоит? «Прима» — подешевле, «Памир» (его еще называли «Нищий в горах») совсем дешево. А я в те годы курил «Столичные». Сколько они стоили? То есть, стоят?

Глава вторая. Явление Джексона

Общение с дядей Петей меня утомило, и захотелось немного вздремнуть, но не тут-то было. В палату ввалился жизнерадостный инспектор уголовного розыска и по совместительству мой сослуживец — Евгений Митрофанов, между своими — Джексон. Пышущая здоровьем физиономия и рот до ушей никак не соответствовали моменту, но сыщик сумел объяснить причину своей радости.

— Наконец-то! — с порога громогласно объявил он. — А то все доктора: нельзя, нельзя! Больной в тяжелом состоянии. А теперь говорят: кризис миновал. Можно поговорить, но сильно не волновать! Так мы волновать-то никого и не будем, ни больных, ни врачей, верно ведь, Лёха?

Я не успел ничего ответить, но это, видимо, и не требовалось. Сыщик осмотрелся, обнаружил моего наставника, сильно удивился и произнёс:

— Здрасьте, Пётр Васильевич! Вот оно, значит, как: меня не пускают, а вы тут свободно разгуливаете. Так и взяли бы заодно объяснение с Воронцова, что да как. А то я уже полдня убил, чтобы прорваться.

Дядя Петя претензию не принял:

— Я тут, дружок, по другим делам. А ты лучше свою работу делай и не учи учёного.

Про «не учи учёного» из уст дяди Пети, «академиев» не кончавшего, было слышать особенно прикольно, но его это не волновало. Так отшить он мог не только какого-то опера, но подчас и начальника. И то: через его руки прошли многие, кто сегодня носил большие звёзды. Я решил защитить «шефа»:

— Пётр Васильевич мне манатки кой-какие принёс, спасибо ему.

А Митрофанов и не слушал.

— Ну, старик, ты всех удивил! (Это он мне). К тебе тут пару часов назад следователь прокуратуры пробился. Как уж у него это получилось, не знаю. А ты, видимо, ещё не в себе был и такого наборонил ему, что мама не горюй. Вот, он и сказал, что больше к тебе не поедет, и пусть дескать тебя твои коллеги опрашивают, а он уж потом решит, что делать.

Ничего такого я не помнил. Первым человеком, отобразившимся в моём сознании, был дядя Петя в образе то ли ангела, то ли привратника Петра. И никаких следователей прокуратуры. Но тут в разговор встрял кто-то справа, видимо, мой сосед по палате, по голосу старик:

— Вот и я говорю, слышь, гражданин начальник...

— А почему гражданин? — оборвал его Митрофанов. — Сидел, что ли?

— Да боже упаси! — испугался старик. — Но я порядки знаю.

— Ну- ну! — поощрил его сыщик к дальнейшему разговору.

И старик с радостью продолжил:

— Так вот, тот-то гражданин начальник и спрашивают, как мол дело было? А этот-то (кивок на меня) и понёс и понёс. Про какого-то Гошу, про мушкетеров, про Шекснинский проспект, про этот, как его, аквариум, нет, аквапарк, что ли. Про тридцать первый автобус. Я всё хорошо слышал, рядом был. И ведь скажу, слышь, ничего такого в нашем городе нету, тем более мушкетеров. Вот какая штуковина, слышь!

В палате стало тихо. Слушают, значит, ушки навострили, подумалось мне. Митрофанов повернулся ко мне с вопросом:

— Ну там-то понятно, стресс, да под лекарствами всякими. А теперь-то что расскажешь?

Хороший вопрос! Теперь я могу внятно и во всех подробностях рассказать, как семнадцатого ноября 2019 (?) года в 22:30 в районе аквапарка решил защитить какого-то идиота от четверых пьяных мужиков и словил ножевое сзади справа в область печени. И после лечения телесного меня направят на лечение душевное. А пока все окружающие, и Жека Митрофанов, и даже дядя Петя будут смотреть на меня с сожалением и гладить по головке, потому что сказать такому идиоту просто нечего. Так что ли?

Такого развития событий мне совсем не хотелось. Но вот обстоятельств моего пореза здесь в этом времени я совершенно не помнил. Во мне ещё не исчезло чумное состояние от окружающей действительности, в которую я до конца так и не поверил, несмотря ни на что.

Я попробовал зайти на свои воспоминания о происшествии через то будущее, из которого меня выбросило сюда. Получалось следующее: год я помнил — 1976, месяц — июнь, место — около общаги на Металлургов, где я жил. Меня кто-то окликнул, а дальше — пусто. Или не меня окликали, а просто услышал крик и повернул на этот крик голову? Не знаю. Причём вспоминалось это не как картинка, а как мой последующий рассказ нудному прокурорскому следователю, который периодически меня дергал к себе и задавал один и тот же вопрос: Ну как, Алексей Николаевич, не припомнили больше ничего существенного? И я каждый раз отвечал: нет. А он каждый раз говорил: если что-то припомните, обязательно сообщите.

Похоже, ему было глубоко наплевать и на это происшествие, и на сопливого милиционера, где-то по своей глупости налетевшего на нож, и явно чего-то теперь скрывающего.

Я смотрел на сыщика и думал: вот расскажу я тебе сейчас так, как рассказал в той, первой, жизни следователю, и ждёт меня такая же бесполезная тягомотина, как и тогда. А смысл? И я произнёс неожиданное:

— Евгений, давай я скажу тебе, что упал на что-нибудь острое. А если хочешь, собственноручно запишу. Всё равно мне тебе нечего рассказывать.

Сыщик возмущённо замахал руками, и накинутый на плечи дежурный халатик белой чайкой слетел на пол.

— Ты разве не въехал, что я тебе говорил? У тебя уже прокурорский следователь побывал, наверняка медицинские документы посмотрел, знает про твоё проникающее ранение. На укрытие от учета сто восьмой меня хочешь подписать[1]?

— Ну, тогда записывай, — успокоил его я и рассказал то, что в первой жизни рассказывал прокурору.

Митрофанов слушал и было видно, что он не верит ни одному моему слову. Я тихонько вздохнул — и правильно. Легковерных оперов на свете не бывает. Они не проходят естественный отбор и вымирают как мамонты. Я бы тоже себе не поверил. Но и сказать мне было больше нечего: ни мотивов супостата, ни лиц, затаивших на меня злобу я не знал. Сыщик посмотрел на меня пытливо ещё раз и во взгляде его было: ну, не хочешь говорить, дело твоё. Он быстро набросал пяток строчек своим неразборчивым почерком, приписал в конце: «с моих слов записано верно, мной прочитано» и сунул мне в руку обгрызенную шариковую ручку. Я расписался.

— А теперь только мне, по секрету, — заговорщически тихонько шепнул он, наклонившись ко мне. — Красивая?

— Кто? — удивился я.

— Та, из-за которой ты на перо полез.

— Это ты брось! — решительно отмежевался я от таких подозрений.

Митрофанов расстроился.

— Что, и на самом деле ничего не помнишь?

— Ни-че-го. — по слогам отрезал я.