Мы из блюза - Дмитрий Игоревич Сорокин

чем скорее, тем лучше. И не на поиграть, а насовсем.

— Батюшка, да зачем она тебе нужна-то, гитара эта? — не выдержала кухарка. Я вперил в неё фирменный взгляд:

— Чтобы играть. Ещё вопросы?

Вопросов более не последовало. Зато в скором времени принесли скамейку, ящик и балалайку. Взяв это всё, я вышел на лестницу и начал спускаться.

— Григорий Ефимыч! Отец родной! Куда?! — заголосили слуги.

— На улицу, — пожал плечами.

— В исподнем?! — ахнули слуги хором, и пришлось согласиться, что вид не самый подходящий для блюзмена. Впрочем, весь вид Распутина слабо сочетался с моими представлениями о хорошем стиле, но над этим мы ещё поработаем.

Оделся, возобновил выход в люди. На пороге остановился, обернулся.

— Улица наша как называется, напомни-ка? — дворецкому.

— Так Гороховая же! — прошептал он, глядя на меня круглыми от ужаса глазами.

— Иди водку пей. И кухарке налей. — И вышел, придержав дверь.

Кажется, весь мир, включая Гороховую, замер, когда я вышел на улицу.

— Святый старче Григорий! — возопил сидящий у моих дверей нищий. — Благослови мя, многогрешнаго, и подай копеечку убогому!

Ухмыльнувшись, запустил руку в карман штанов: там, помнится, что-то брякало, а одна монета звука не даст. Точно, три: копейка, пятак и золотой червонец. От червонца у него репа нафиг треснет, копейка самому нужна, как медиатор, — так что держи-ка ты, бомжара, пятачок, и отойди подальше, а то пахнешь больно стрёмно. А благословения у попов проси, я-то тут с какого боку? Так-то вот. Поставил скамеечку, ящик — под правую ногу. Эх, давно не брал я в руки балалайку! Настроим родимую: первая струна — ля, все остальные будут ми, а слух у меня абсолютный по жизни. Готово дело. Ну, вот что они столпились? Идите, люди! У вас свои дела ведь есть, у меня свои…

Я слышал мнение, что играть двенадцатитактовую «дельту» на чём-либо, кроме «Нэшнла» — лютое кощунство. Окей, не станем расстраивать ортодоксов. У меня всего три струны, а тактов пусть будет шестнадцать. И косматый, с бодуна, Гришка Распутин заиграл посредь Гороховой блюз на балалайке, отстукивая подкованным каблуком по ящику — хоть здесь всё по канону. Оторопелый народ толпился вокруг. Вот распахнула рот простая баба в платке — не то торговка, не то прислуга; замер заинтересованно расхристанный гимназист, смывшийся с уроков, судя по времени; презрительно глядит на меня юная барышня из притормозившего авто… Похоже, на Гороховой сейчас будет некислая пробка, но это пока не мои проблемы. Когда ещё Гришка Распутин им настоящий блюз сыграет!

Я проснулся рано утром — опять, похоже, с бодуна.

О, я таки проснулся утром — но, мать, с такого бодуна!

А в койке у меня подруга —

И счастье, что всего одна…

Народ возмущённо заохал — экое непотребство! Пренебречь, вальсируем.

Я выпил полстакана водки, но мир не сделался светлей.

И я добил бутылку водки, но мир не сделался светлей.

Быть может, дело не в похмелье,

Но ты давай, ещё налей…

— Сударь, извольте прекратить это пошлейшее действо! — забрызгал меня слюной какой-то перезрелый ботан в штатском. — Здесь дамы и дети!

Но у меня как раз настало время третьего куплета:

Один потрепанный красавчик мне говорил, что я не прав.

Да, тот потасканный красавчик мне говорил, что я не прав.

Смотри, дружок: вот средний палец,

И мне плевать, хоть будь ты граф.

«Потрёпанный красавчик» задохнулся от возмущения:

— Да как смеешь ты, мужик, орясина, меня, столбового дворянина… Городовой! Городово-о-ой!

— Тише, сударь, тише! Это же сам Распутин!

— Я никому не позволю!..

— Ахти мне! Святого старца Григория сподобилась увидеть!

— Распутин!

Я вытеснил из головы весь этот гам, и просто продолжил играть, досадуя на собственные позёрские привычки: ну, вот кто мешал мне поблюзить дома? Нет, подать мне сюда свежий воздух и почтеннейшую публику, ага. Но ладно, это всё лирика, а вот делать-то мне что? Дано: через три месяца меня грохнут. Убивать, насколько помню, будут долго и тщательно, потому что я живучий. Но убьют. Князь Юсупов, некто Пуришкевич… Кстати, а кто это? Вот фамилию помню, и всё. Ни имени, ни кто он такой вообще… Ладно, надо будет — узнаю. Кстати, если правильно помню школьный курс истории, книгу Пикуля «Нечистая Сила» и фильм «Агония», мне всё равно деревянный сьют выпишут — не эти, так другие, желающих много. До поры спасали только отношения с царской семейкой, склонной ко всякой мистике. Кстати, а где у нас ныне царь-батюшка пребывает? Кажется, в ставке, где-то в Белоруссии — гуляет с сыном, что-то роет, питается исключительно картошкой с шашлыком и смотрит кино. Хорошо устроился, отец родной. Но далеко, не спасёт… Но царица и вся остальная светская шушера — здесь, в Питере. Вернее, наверное, в Царском Селе — папашка-то у них «Царскосельским сусликом» в народе числится. И что это значит? Только то, что донимать меня начнут уже сегодня. И что мне с ними делать, о чем говорить, да чтоб не убили? Распутина-то во мне, хвала Би Би Кингу, нет, одна рожа кошмарная и осталась…

Слышь, ты, блюзмен, слайдом деланый! Чего разнылся-то? Ну, убьют — велико горе… Будешь джемовать на небесах с Хукером, Хендриксом и Стивом Рэй Воном, всего и делов. Всё равно через ещё три месяца Империи кирдык. Который, кстати говоря, я предотвратить уже при всём желании не смогу — ни ноутбука с чертежом автомата Калашникова, ни формулы каталитического крекинга, ни ещё каких рояльных ништяков у меня нет.

Подведём итог. Как быть Распутиным — не знаю. Как выжить — ума не приложу. Как спасти Империю — вообще не в курсе. Вывод? Приводим внешний вид в соответствие с внутренним, разживаемся гитарой — и вперёд…Корявый у меня блюзец получился, но, думаю, тут всё дело в балалайке:

И пусть приходит Пуришкевич — его я вовсе не боюсь,

И князь Юсупов пусть приходит — его я тоже не боюсь.

Они меня, понятно, грохнут —

Но жить останется мой блюз!

Короткая кода, кивок: всем спасибо, все свободны. Опаньки, а это ещё кто? Толпа подалась назад, а передо мной стоял лысый бородатый дядька в пенсне и мундире типа генеральского. И этот скинхед держал в руке револьвер, направив его зачем-то на меня!

— Не боишься, значит? Думаешь, немка защитит, да? Шалишь, Гришка.

Я