Тень - Квинтус Номен

можно привести в норму относительно быстро. Так что сначала займемся желудком…

Иван Михайлович, после того как девочка, проглотив ложку кагора, сказала «годится, мне по две ложки каждый час», не удержался:

— Ты уверена?

— Да. Кагор дает много быстрой энергии, а печень у меня успевает переработать алкоголь из двух ложек как раз за час. Из одной тоже за час, но в одной энергии недостаточно

— Таня, а откуда ты знаешь, что тебе можно и что нельзя? И что твоя печень переработает…

— Я не помню. Я просто знаю. И чувствую. Если я ошиблась, то я скажу. Я узнаю, когда какая-то пища не пойдет мне на пользу.

— А ты знаешь, какая еда полезна, а какая нет?

— Знаю. Сегодня какая-то белковая пища есть?

— Хм… ты и это знаешь? Сегодня рыба, но…

— Принесите… пожалуйста. Я буду ее есть понемножку, чтобы желудок успевал справляться. Если можно, попросите просто порцию рыбы сварить в подсоленной воде. И положить туда, если сейчас есть, лук. Немножко, половину луковицы, не больше.

— Я сейчас принесу, — сказала Прасковья Ильинична, — нынче как раз уху и сварили. Рыбу-то хорошую с колхозу привезли, сомов.

Вечером, когда Прасковья Ильинична принесла Шэд еще кружку рыбного бульона, который она оценила очень высоко, девочка не удержалась от вопроса:

— А почему Иван Михайлович так часто ко мне заходит? Он у меня очень подолгу сидит — а как же другие дети?

— Доченька, так нет у нас в госпитале других детей-то, ты одна у нас. Госпиталь-то военный. А Иван Михалыч всю жизнь в городе педиатром работал, так что ты для него как луч света.

— А как я тут оказалась?

— Так тебя с поезда проходящего, что эвакуированных детей вез, сняли. Решили, что ты уже помираешь — а у нас в городе других госпиталей поблизости от станции и нет. Тут до войны была больница железнодорожная. А что с тобой он сидит — так нынче новых раненых не поступало, докторам работы немного…

— А… а это какой город?

— Ковров. Слышала про такой?

— Не помню. Спасибо, я уже энергии достаточно получила, и белков достаточно, чтобы восстанавливаться, сейчас спать буду. А завтра, наверное, уже смогу есть все, что пациентам дают. Я чувствую что смогу…

Глава 2

Смотровая родильного отделения, куда поместили Таню Серову, оказалась — по нынешним временам — просто райским местом для жилья. То есть так медсестра, которая на каталке Таню перевозила, ей сказала. Большая светлая комната — метров восемь, не меньше — с огромным окном и отдельным туалетом и даже душем. Правда туалет был общим с родильной палатой, в которую вела вторая дверь — но сейчас там устроили вторую операционную и к Тане обычно никто оттуда не заходил. Но вот в дверь, ведущую в коридор, постоянно заходили разнообразные гости.

В первый день пребывания в «отдельной палате» в основном заходили медсестры и Иван Михайлович, регулярно проверяющий состояние девочки. А уже на следующий день потянулись и другие гости, прежде всего — «ходячие» пациенты, в основном достаточно взрослые, чтобы сравнивать девочку с собственными детьми. Эти обычно, забавно смущаясь, клали на тумбочку возле кровати незамысловатые подарки: карамельку или просто кусочки сахара, завернутые в обрывок газетки — но что еще могли ей подарить раненые бойцы, привезенные в госпиталь чаще всего вообще без каких-либо вещей? Еще начали приходить какие-то «пионеры»: совсем уже юные детишки, очень желающие прочитать Тане стишок или спеть песню. Обычно сидящие в палате бойцы и медсестры таким выступлениям очень радовались, а Таня старалась вежливо сообщить детишкам, что ей тоже очень понравилось, но у нее просто сил нет аплодировать и даже улыбаться. Все эти гости ее очень утомляли и очень сильно мешали — но, вероятно, сейчас это считалось очень хорошим делам и Таня старалась «быть как все».

Очень старалась: ведь даже эти пионеры не забывали занести — правда, главным образом на кухню — и другие, очень нужные сейчас подарки: Клязьма ведь рядом, рыбу ловили все, кто имел для этого хоть малейшую возможность — и Тане доставалось «самое вкусное». По крайней мере уже через день в ее меню появилась стерлядь и налим, а уж пескарей и окуней пионеры приносили столько, что рыбный стол стал практически ежедневным для многих обитателей госпиталя. То есть для «тяжелых», но им такая подкормка давала шанс побыстрее поправиться — и врачи шанс старались не упустить. А у Тани даже яблоки появились в изобилии: сначала Прасковья Ильинична принесла несколько яблок «моченых», которые ей передала для «ленинградки» соседка, а чуть позже, когда весть о чуть не умершей пациентке госпиталя разнеслась по городу, какие-то крестьяне, торгующие на рынке, принесли ей из своих закромов и вполне еще свежие. Антоновку, других яблок, способных пролежать всю зиму, не было — но и это было прекрасно.

А через неделю один из гостей — какой-то «красный командир» — сделал ей самый нужный для Шэд подарок: автоматическую ручку. Какую-то очень хорошую, он сказал «швейцарскую, трофейную» — но главное, ей можно было писать не прерываясь, как при письме карандашом, каждую пару минут на заточку затупившегося грифеля. А большую тетрадку (как сказала принесшая ее старшая медсестра, 'амбарную книгу) она получила еще на второй день пребывания в госпитале. Для нее это был действительно наиважнейший подарок — потому что из отведенных ей Драконом двадцати семи суток семь уже прошли…

За эти семь суток Шэд успела исписать примерно треть этой «амбарной книги», и подаренные ей сердобольными медсестрами два карандаша закончились. А теперь у нее была ручка и сколько угодно чернил! Эти чернила медсестры просто купили в магазине: небольшой почти черный брусочек с «красивыми» выдавленными узорами на двух сторонах, который (правда очень небыстро и с изрядным трудом) был растворен в воде — в двух поллитровых бутылках. И за два полных дня этих чернил истратилось хорошо есть пятая часть одной бутылки, а то, что «книга» закончилась — беда небольшая, старшая сестра — теперь уже по указанию Ивана Михайловича — ей еще две выдала. Когда старый врач поинтересовался у Тани, что это такое она пишет, девочка, секунду подумав, ответила вроде как просто, но не очень понятно:

— Ничего. Я почему-то очень плохо руки чувствую, вот и решила развивать мелкую моторику. Силовой-то гимнастикой мне еще заниматься рановато, так хоть так, что зря время терять?

Иван Михайлович, услышав такое, как-то неопределенно хмыкнул — и вопрос с бумагой решился. А вот с тем, что на этой бумаге писалось…

В процессе изучения различных «вспомогательных дисциплин» — в частности, древних языков — Шэд удивилась обилию странных алфавитов, и на ее вопрос Решатель сообщил, что лет через двести после того, как люди окончательно покинули Проклятые континенты, выяснилось, что почти тридцать процентов людей не в состоянии такие буквы распознать. Генетически не в состоянии, а вот уголковое письмо, разработанное какими-то учеными в попытках обучить письменному языку обезьян, они выучить могли — и вскоре в Системе других алфавитов не осталось. Так что ее записки выглядели как набор странных геометрических фигурок, никому особо не интересный. Ну, рисует девочка треугольнички с квадратиками, мелкую моторику нарабатывает — так и пусть рисует, чернил не жалко…

«Оптимальная восстановительная диета» Таню довольно быстро поставила на ноги. То есть спустя десять дней пребывания в госпитале она уже могла самостоятельно вставать и ходить по коридору. Правда, на лестницу она выходить еще не рисковала, но и на втором этаже было много интересного и познавательного. Раненые бойцы ей много рассказывали о современной жизни, медсестры, которые уже все знали, что у девочки «память пропала», с удовольствием учили ее существующим правилам — и Таня потихоньку вживалась в быт воюющей страны. И чем больше она в него вживалось, тем больше у нее возникало вопросов — вопросов, на которые, вероятно, смог бы ответить Дракон, но ведь от него ответ получить уже невозможно. Так что ответы Таня пыталась найти самостоятельно — но пока получалось не очень.

Зато совершенно внезапно отношение окружающих к ней кардинальным образом поменялось: если раньше к ней относились как к «несчастной девочке», то теперь на нее смотрели как на «непонятное, но очень интересное существо». Причем все практически случайно вышло…

Палата, в которой жила девочка, от второй