Сухой закон 4 (СИ) - Дорохов Михаил Ильич

— Это всего лишь проверка, мэм, — парировал гость, пытаясь сделать шаг вперёд, но на его пути оказался Тихон, молча сдвинувшийся с места. — Мы должны произвести осмотр и изъять ребёнка.

Степан нахмурился. Гости сказали все так казённо, словно девочка была вещью.

— Прежде всего, я требую ваши документы. Ваши удостоверения. И, главное, судебный ордер на «изъятие» ребёнка, — потребовала Елена Михайловна, и её голос зазвенел сталью.

Младший клерк нервно переминулся с ноги на ногу. Полицейский нахмурился. Ему явно не нравилось происходящее. Он искоса рассматривал телохранителей семьи Соколовых и явно не хотел ввязываться в перепалку. Старший чиновник на секунду смутился, его бесцветные глаза забегали.

— У нас есть все необходимые полномочия… — начал он уклончиво.

— Как я могу в них удостовериться? — отрезала Елена Михайловна. — Девочки, которую вы ищете, здесь нет. Она уехала. Так что вы можете уходить.

В этот момент Степан, стоявший в дверях, негромко произнёс, обращаясь больше к полицейскому, чем к клеркам:

— Джентльмены, не сто́ит тревожить этих людей. Мисс Соколова уже всё вам сказала. Лучше вам прийти в другой раз.

Охранник буквально навис над всей троицей. Его спокойный тон и внушительная фигура производили эффект. Полицейский недовольно поморщился, понимая, что формальности не соблюдены, а силы очевидно не равны. Сотрудники бюро переглянулись. Маска официальной учтивости сползла с лица старшего, обнажив злобную досаду.

— Хорошо, — прошипел он, — Формальности будут соблюдены. Но мы вернёмся. С ордером. И не с одним патрульным. Мы заберём девочку, мисс Соколова.

Он сделал паузу и добавил уже тише:

— И знайте, винить в этом стоит не нас. А вашего старшего сына. Алекса. Он позволил себе перейти дорогу весьма влиятельным людям. Из демократической партии. Его журналистские «разоблачения»… стали причинять серьёзные неудобства. Теперь от него не отстанут.

Сказав это, он кивнул своим спутникам, и трое, не сказав больше ни слова, развернулись и вышли на лестничную площадку. Степан проводил их до двери на улицу, убедившись, что те покинули здание.

Дверь квартиры закрылась. Елена Михайловна неподвижно стояла посреди комнаты, одна рука гладила волосы притихшего Саши, что уже вышел из спальни. Женщина посмотрела на бледное, испуганное лицо Анастасии, на её огромные глаза, застывшие в немом вопросе.

— Настю заберут? — жалобно спросил Сашка.

— Нет, родной. Всё будет хорошо. Лёша вернётся в Нью-Йорк и разберётся с этим. Я уверена. А сейчас я должна позвонить…

* * *

Немного спустя. Поместье Блум Брауни. Окрестности Луисвилла. Кентукки.

Морозное утро в Кентукки — это нечто особенное. Я стоял у огромного окна в гостиной, наблюдая, как лучи зимнего солнца золотят иней на ветвях вековых дубов. Позади тихо потрескивали дрова в камине, пахло воском, старой древесиной и дорогими духами — запахом спокойствия. Запахом, к которому я начинал привыкать.

Блум сидела в кресле, укутавшись в плед, и что-то читала. Пробивавшийся из окна свет играл в её тёмных волосах, и на мгновение мне показалось, что время остановилось. Эта идиллия была такой же хрупкой, как небольшие ледяные узоры на стекле, и я вот-вот должен был её оставить и уехать в Нью-Йорк. Во двор поместья, покачиваясь, закатил грузовик.

— Мисс Браун, — произнёс я, отходя от окна и заставляя свой голос звучать максимально нейтрально, — Не могли бы вы одеться и выйти на минутку? Там требуется ваше профессиональное мнение…

Она подняла на меня удивлённый взгляд. Её глаза, цвета тёмного-тёмного мёда, выражали недоумение.

— Профессиональное? Интересно… — любопытство заставило Блум отложить книгу.

Она без лишних слов встала с кресла, и уже в прихожей я набросил на неё тяжёлую дублёнку, в которой девушка обычно ходила по своему конному заводу. Красавица повязала шерстяной шарф. Мы вышли на крыльцо, и колючий ветер ударил в лицо.

Её взгляд сразу зацепился за тёмно-бордовый закрытый грузовик для перевозки лошадей. Рядом, куря папиросу, переминался с ноги на ногу от холода Матвей. Увидев нас, он бросил цигарку, выпрямился и коротко кивнул, улыбаясь. Мол, «ваше поручение выполнено». Рядом с ним, пряча улыбку, стоял Фил Криспи — главный конюх Блум.

— Алекс, что это? Вы тоже решили приобрести лошадь? — в голосе девушки прозвучала заинтересованность.

— Это сюрприз. Открывайте! — скомандовал я, и Матвей с Филом принялись за работу.

Раздался скрежет засова, и массивная дверь фургона отъехала в сторону. Из темноты бокса вырвалось громкое, нетерпеливое ржание. И затем на свет вышел конь.

Гнедой жеребец с шелковистой гривой и хвостом, с умными, тёмными глазами, в которых отражалось зимнее небо. Совершенство линий, мощь, благородство в каждом мускуле. Он фыркнул, выпуская в морозный воздух белые клубы пара, и нервно перебрал копытами по снегу, удерживаемый Филом.

Блум замерла. Она не издала ни звука. Её рука в толстой варежке медленно поднялась ко рту. Красавица смотрела на коня широко раскрытыми глазами, в которых сквозило восхищение.

— Этого не может быть… — прошептала она, — «Лето»? Жеребец из Павуски?

Я кивнул, наблюдая за бурей эмоций на её лице. Девушка удивилась:

— Но… его продали. Техасскому консорциуму. За сумму, которую даже озвучивать неприлично, — хозяйка поместья говорила, не отрывая восхищённого взгляда от коня, профессиональное чутьё коннозаводчицы оценивало его, находя все новые и новые достоинства.

— Я оставил Матвея в Павуске с одним-единственным указанием, — объяснил я, подходя ближе. — Не уезжать без этого жеребца. Техасцы оказались сговорчивыми. Так что «Лето» — ваш!

Теперь она смотрела на меня. Её привычная сдержанность куда-то испарилась, уступив место чистому, детскому изумлению. Да, этого жеребца стоило купить только ради этого. Чтобы посмотреть на «истинную» Блум. Ту, которую она скрывала от всех за маской аристократического спокойствия.

— Позвольте, я… — произнесла красавица.

— Конечно!

Она медленно приблизилась к жеребцу. Обошла его, ещё раз оценивая постав ног, глубину груди, мощную холку, сильную спину. Девушка провела рукой по его шее, говоря с ним тихими, ласковыми словами, которые я не мог разобрать. Конь наклонил голову, прислушиваясь к её голосу, и ткнулся тёплыми губами в варежку. Блум тут же сняла её и прикоснулась пальцами к храпу на морде.

— Он идеален, Алекс, — наконец выдохнула она, и в её голосе звучало благоговение. — Абсолютно идеален. Я… я не знаю, что сказать.

Она повернулась ко мне. Щёки красавицы раскраснелись от мороза и волнения, глаза сияли поистине детским восхищением.

— Мистер Соколов… Алекс… это… это слишком щедро. Я не могу принять…

— Шутите? Я думал подарить его вам ещё когда вы рассказали о нём. Я не приму возражений. Не оскорбляйте меня отказом!

— Спасибо, — прошептала она. И затем, неожиданно для себя самой, сделала стремительный шаг вперёд, обняла меня за шею и крепко прижалась ко мне, забыв о холоде, о сдержанности, обо всех условностях этого времени, — Спасибо! Это самый прекрасный подарок в моей жизни!

Я обнял девушку в ответ, чувствуя холод её щеки на своей, вдыхая пьянящий запах волос. В этот миг не было ни кентуккийской зимы, ни прошлого, ни будущего. Был только один миг. Подобные ему составляют нашу жизнь. Расцвечивают её яркими красками.

Позади раздался деланный кашель горничной. Мы расцепили объятия, и вышедшая из дома девушка произнесла извиняющимся голосом:

— Мистера Соколова просят к телефону.

Я с сожалением отпустил Блум устраивать Лето в стойло, а сам прошёл в дом. Взял трубку.

— Алексей, это Громов.

— Что случилось?

— На квартиру к твоей матери приходили из Бюро по делам детей…

— Зачем? — нахмурился я.

— По поводу нашей маленькой Насти. Похоже, демократы не могут успокоиться из-за «газетной войны». Когда ты будешь в Нью-Йорке?