Девять жизней - Квинтус Номен

у меня были не «китайский ширпотреб из секретного китайского сплава фольги с картоном», а очень даже неплохие – и я, потратив полтора дня, из уже «вырванной из ножа» открывалки для консервов и пивных бутылок, выточил еще один (на этот раз действительно прочный) рыболовный крючок. Привязал его к «леске» из ниток от ручки переноски, в качестве грузила привязал крестовую отвертку, из того же разобранного ножа вытащенную, поплавок какой-то из деревяшки придумал – и буквально через пять минут после начала рыбалки вытащил из речки рыбу. Не рыбку, а настоящую рыбу, даже рыбину, длиной побольше моего локтя. И весом заметно за килограмм – правда, породу рыбы я определил точно: это была явно не щука. И не осетр: этих я хотя бы на картинках видел, так вот на осетра то, что я поймал, было совсем не похоже. А когда я их поймал уже три штуки, вопрос названия передо мной встал уже всерьез: надо же людям как-то объяснить, что это такое.

Именно людям: я уже вообще не считал неандертальцев чем-то от людей моего вида отличающимися. В том числе и потому, что откуда-то знал: в том, что «в современном человеке имеется от одного до четырех процентов неандертальских генов», правды было не больше, чем в рассказах о том, что сферические мучные изделия способны разговаривать с разными животными. Потому что геном неандертальца совпадает (полностью совпадает) с геномом «современного человека» (что бы под этим термином не понимать) на девяносто десять и семь десятых процента. И это естественно: геном любого человека совпадает с геномом шимпанзе на девяносто девять процентов, а с геномом банана – на шестьдесят. Так что остается всего-то три десятых процента, то есть – если считать, что у человека в геноме три миллиарда нуклеотидов – относительно разных получается жалких девять миллионов. Но фокус в том, что эти девять миллионов могут быть разными даже у близких родственников за счет того, что в каких-то местах отдельные нуклеотиды заменяются другими. А если учесть, что всего нуклеотидов четыре…

Кстати, откуда я это знаю? Не иначе, как «эти» мне проапгрейдили «поисковую машину», выгребающую из базы данных в моей голове нужную информацию, я даже вспомнил страничку из учебника биологии, где они перечислялись: аденин, гуанин, тимин, цитозин… Так вот, на каждой позиции может находиться один из четырех, связанный с двумя другими – то есть вариантов замещения на каждой позиции в геноме получается двенадцать. И каждое такое замещение – это отдельная мутация, то есть всего может возникнуть жалких тридцать шесть миллиардов мутаций. И вероятность того, что одинаковая мутация появится одновременно и у древнего неандертальца, только что выделившегося от общих предков в качестве отдельного вида, и у такого же кроманьонца практически нулевая. Так что нужно подсчитать, сколько мутаций (сугубо неандертальских) в современном человеке присутствует, и сколько мутаций уже кроманьонских отсутствует у неандертальца. И тут оказывается, что мутаций, случившихся после разделения «общего предка» на кроманьонцев и неандертальцев, всего жалких двести тысяч (даже из десяти миллионов это очень немного), а все прочие – вообще сугубо индивидуальные и непоказательные. А самая забавная «арифметика» начинается дальше: таких исключительно неандертальских «однонуклеотидных полиморфизмов» (то есть замен одного нуклеотида другим в цепочке из трех последовательных) насчитывается порядка девяноста пяти тысяч, а исключительно «кроманьонских» сто пять тысяч. Но девяносто пять тысяч – это им досталось от отделившихся от общего генеалогического дерева предком неандертальцев, а сто пять – кроманьонцам от предков кроманьонцев, и это, собственно всё, что и те, и другие «наработали сами» после разделения на два вида. И фокус в том, что из этого числа всего десять тысяч одинаково отличаются от «общего предка» и у современного человека, и у неандертальца. У двух неандертальцев, ведь исследовали геномы только двух экземпляров , и вот два проверенных неандертальца «четыре процента» отличий и дали. Четыре процента от двухсот тысяч разных проверенных последовательностей, из двухсот тысяч изученных из общего числа в три миллиарда… А если посмотреть на картину в целом, то окажется, что современный человек генетически от неандертальца отличается всего лишь на одну десятитысячную процента. И чуть больше (почти в полтора раза больше) – от кроманьонца.

То есть белый человек так отличается, черный из Африки в среднем отличается все же вчетверо сильнее, то есть неандертальцы негров плохо оплодотворяли. А процесс именно в этом направлении и шел: митохондриальная-то ДНК, достающаяся людям исключительно от матери, у всех «современных людей» кроманьонская…

Так что неандертальцы не вымерли, они просто ассимилировались (ну, или ассимилировали кроманьонцев). От них нам досталась способность к абстрактному мышлению, светлая кожа и волосы, глаза, выносливость и «морозостойкость». А от африканских кроманьонцев – способность к быстрому бегу, относительно стройное тело (ну, кому как повезет), у женщин еще и сиськи выпирающие (что тоже неплохо, мне такое нравится). А у кроманьонцев того же абстрактного мышления генетически не было, самые близкие к ним в современности (в моей прошлой современности) дагомейцы на треть генетически даже читать научиться не могут! Но мои-то новые друзья и подруги абстрактно мыслить умеют, то есть и читать научатся, если их учить, конечно. И я научу, просто потому научу, что без них мне здесь не выжить. И котиков не сохранить – а ведь именно это сейчас является залогом моего выживания и вообще причиной, что я «снова на свет появился». А чтобы мне и котикам все же выжить удалось, мне нужно сделать и жизнь моих нынешних коллег полегче. И я даже знаю, как это сделать. И, скорее всего, и умею – а вот приступлю я ко всему этому… скоро, после того, как у нас с котиками все же появится новый – и уже постоянный – дом, потому что на бегу такие вещи не делаются. То есть со следующей недели и начну…

Жизнь вторая: место для счастливой старости

Ну, в конце мая погода установилась вполне себе летняя, то есть, я думаю, что при нынешнем климате ее можно было считать летней. То есть днем температура поднималась выше двадцати (иногда и за двадцать пять переваливала), ночью… во всяком случае ниже десяти она опускалась редко и только перед рассветом. И моим попутчикам такой холод был привычен, они его даже холодом не считали – а вот мне было несколько некомфортно. Так что постройку дома я счел очень важным и своевременным мероприятием – однако насчет пожрать все же было высшим приоритетом. И неандертальцы