Было записано - Greko

и народов, со Львом Николаевичем, который в данную минуту, наверное, 12-летним отроком шалопайничал в Ясной Поляне. А, может, уже двигался в сторону Казани. Не важно. Я, конечно, мозг поблагодарил за столь лестное сравнение, но отметил, что оно уж совершенно фантастических размеров. А то, что я не мог молчать, никак меня со Львом Николаевичем никогда на одну доску не поставит.

Не могу молчать! А молчание, как известно — золото! Вот и уплыло оно из моих рук. Костлявая рука голода и холода, как любили шутить в моем старом времени, встала передо мной…

Действительно, не мог держать рот на замке? Да, не мог. Надеялся, что услышат? Очень! Наивный? Выходит, что так! Если б смолчал? Не простил бы себе и не смог бы спать спокойно. Получается, что по-другому поступить не мог. Я молодец? И да, и нет.

Был бы один, было бы не так неуютно. Хоть бы и признавало большинство поступок глупостью, а только нет-нет, а отмечали бы и мою храбрость, и совесть. Многие бы, может, и завидовали тому, что я смог, а они испугались, не смогли. И будут продолжать бояться. И молчать. Наверное, находил бы утешение в таких доводах и словах.

Но я не один. За мной — большая семья. И хотя я абсолютно уверен, что никто из них никогда не произнесет это знаменитое и лишающее человека духа и сил: «А о нас ты подумал⁈» — легче не становится. Потому что, я всегда думал и думаю о них.

Уверен, что не скажут. Может, повздыхают. Пожурят. Тамара, так точно на людях — ни-ни. Если только, когда останемся в спальне, прежде побьет. Потом потребует удовлетворения. Потом потянется с улыбкой, скажет, что я дурак, но дурак любимый! Хотя и Тамара, зная всю подноготную, скорее похвалит и будет гордиться. Она не за труса замуж выходила. Не за того, кто прячется за спинами других и находит оправдания. Честь и совесть для неё превыше всех благ. Спросит, был ли другой выход? Я бы сказал, что да, был. Просто нужно было промолчать. Но я молчать не мог!

В общем, я сорвался. Как альпинист. Как тот альпинист, который долго готовился, долго поднимался по крутой и отвесной стене к вершине. Часто один. Часто в связке с кем-то. Но в эту минуту оказался один. И сорвался. Никто не подстраховал. И полетел в пропасть. Казалось — все! Разобьюсь, погибну, не выживу! Но ведь не погиб. Какой-то из вбитых мной прежде крюков удержал меня на этой отвесной стене. Он уже подрагивает, грозится выскочить. И тогда мне — хана. Но время есть. Нужно перевести дыхание, собраться. Начать себя спасать. Вбить еще один крюк, завязать веревку. Потом еще и еще…

Я долго полз до этой вершины. Теперь меня отбросило почти к подножию горы. Надо опять лезть вверх. Ничего. Надо, значит надо. Полезу. Только, чур, уже не по этой стене. С этой стеной все ясно. Не прошибешь. Вон — весь лоб и руки в крови. Надо изменить маршрут. Уйти вправо (влево) от этой стенки, на соседнюю. На ней безопаснее. Не стреляют, не пытаются тебя убить. Мирная жизнь. Буду взбираться по ней. И хоть я ненавижу Чацкого, но тут вспомню: сюда я больше не ездок! В отставку! В отставку!

Так что не стоит больше об этом рассуждать. Пора подводить итоги, сводить дебет с кредитом и выносить финальное решение. А тут все просто: «Графа Монте-Кристо из меня не вышло. Придется переквалифицироваться в управдомы».

[1] Чернышев был до Отечественной войны личным посланником царя при Наполеоне. Собрал важнейшие сведения о французской армии. Был выслан из Парижа после язвительной аудиенции у императора. Активный защитник «малой войны». Сыграл важную роль в развитии партизанского движения, а позднее, в развитии казачества.

[2] Есть неподтверждаемая фактами версия, что Чернышев оговорил на следствии по делу декабристов своего родственника Захара, чтобы завладеть его титулом и майоратом. Но слухи ходили, и Коста их мог слышать.

[3] Презус — председатель Военного Суда. Обычно им выступал командир соединения, в котором служил подсудимый. В состав суда включались офицеры разного звания.

[4] Кондуитный список — в военном ведомстве до 1862 г. особый список о поведении, знаниях и способностях офицеров. Зачитывался на судебных слушаниях.

Глава 9

Коста. Тифлис-Манглис, декабрь 1840.

Утро, камера, Катенин.

Дежа-вю.

Все тот же Метехский замок. Все тот же благоухающий кельнской водой, свежий и кудрявый флигель-адъютант. Разве что за окном вместо солнца дождь, а полковник не сиял улыбкой, но был хмур под стать погоде.

— Предупреждая все вопросы… — начал он с порога — Я здесь по частной инициативе. От императора для тебя ничего нет. Вернее, есть. Приговор. Я думал, что привезу из Петербурга для тебя флигель-адъютантский аксельбант, а привез приказ о разжаловании тебя в солдаты. В определении Генерал-Аудиториата предлагалось отправить тебя в арестантские роты на 10 лет с последующим прохождением службы рядовым. Но Государь начертал собственной рукой на докладе: «штабс-капитану Варваци продолжить службу нижним чином в Эриванском карабинерном полку с лишением всех прав, чинов, наград и состояний». Тебе оказана честь…

Я рассмеялся.

— Напрасна подобная реакция. Эриванцы — полк заслуженный и славный. Тебя должен был ждать линейный батальон. И хорошо если на Кавказе, а не где-нибудь в Красноярске. Где возможностей добиться производства в офицеры равны нулю. Впрочем, твой недруг — да, да, теперь у тебя есть могущественный враг — сделал все возможное, чтобы навечно законопатить тебя в солдатах. Врангелю поступит бумага с предписанием использовать тебя исключительно в гарнизонной службе или на работах. В экспедиции не назначать.

— Что значит «лишение прав и состояний»?

— Этого не знаешь? — Катенин был не на шутку удивлен.

Я пожал плечами: где мне выяснить подробности? В камере? Меня до утверждения приговора лишили свиданий. Никого ко мне не пускали. Был бы я на гауптвахте, меня бы даже домой могли отпустить ненадолго и под честное слово вернуться к нужному времени. Но из замка не вырвешься: Чернышев закусился не на шутку, а ищущих его милостей в Тифлисе полным полна коробочка. Чуть ли не ежедневно та или иная сволочь прибывала в замок с проверкой. Надзиратели на меня уже волком смотрели бы, если б не ежедневные передачи для меня из ресторана, которые сопровождала горсть абазов. Сердце тюремщика не могло устоять перед серебряным звоном.

— Ты отныне никто. Нет больше Константина Спиридоновича Варваци. Ты как