Физрук 5: назад в СССР - Валерий Александрович Гуров

осел на свой стул. Перед ним лежал какой-то журнал с кроссвордом. Да, безбарьерная среда — это не про нынешнее время. Наоборот, чем больше барьеров — тем выше заработок у тех, кто эти барьеры стережет. Хотя — вряд ли. Советские люди, без крайней необходимости, ни чаевых, ни взяток не дают.

— А вот и я!

На лестнице показалась Наташа, приодетая и накрашенная. Чудачка. Да мне все равно, как она одета и подведены у нее глаза или — нет. Голенькая она мне даже больше нравится. Ну так она и не для меня, а для себя постаралась. Девушке нужно, для уверенности в себе, выглядеть хорошо. Так что пусть принаряжается и красится. Я подмигнул хмурому вахтеру, подхватил медсестричку под локоток и повлек к выходу. Посадил в свой авто и повез к себе.

Едва оказавшись в моей берлоге, Наташа надела фартук — Илгин, между прочим — взяла совок и веник, потом — тряпку, и спустя полчаса квартира уже блестела. А гостья этим не ограничилась, принялась за готовку. Продукты у меня были, но либо в несъедобном пока виде, либо годились только на закуску. И вот вскоре на сковороде зашкворчало, в кастрюле забулькало, остро запахло свеженарезанным репчатым луком и отварной картошкой. Нет, что ни говори, а хозяйкой она была превосходной.

Потом мы поужинали. Я не стал на этот раз эротику включать. Наташу «совращать» не требовалось. Она сама готова меня соблазнять. Ну я и не стал долго томить. Мы хорошо провели время и уснули, как голубки. А перед сном я подумал о том — не оставить ли мне Наташу у себя? Не такой это простой вопрос. Если я буду с медсестричкой сожительствовать, как раньше с Илгой, то рано или поздно ее придется прописывать. А если она выпишется из общежития, то не сможет потом туда вернуться и потеряет там койкоместо. Ничего не попишешь, таковы суровые законы социалистического общежития.

Так ничего и не надумав, утром я отвез свою любовницу обратно, а потом покатил в школу. По плану, у меня на этой неделе значились для посещения Григорьев и Доронин. Андрейку Григорьева я предупредил, что заеду. Конечно, надо было это сделать еще вчера. Все-таки не слишком хорошо сваливаться на людей, как снег на голову, я не милиция с обыском и не ревизия с проверкой. Школьник, конечно, струхнул. У него с учебой не ладилось. Чтобы подбодрить его, я сказал, что поедем вместе на «Волге». И после занятий я его действительно посадил на заднее сиденье, и мы поехали.

Перед тем, как заехать во двор старого трехэтажного дома, в котором жили Григорьевы, я выпустил ученика. Пусть скажет своим, что сейчас придет классный руководитель. Андрейка невесело кивнул. Я не стал его разубеждать в том, что собираюсь поговорить с его родителями об учебе и поведении. Пусть подумает, может, за ум возьмется? Выждав примерно минут пятнадцать, я тоже вылез из салона и пошел в дом. Скорее, его следовало назвать бараком и отправить под нож бульдозера. В свое время такие жилища строились по всему Союзу, некоторые живут и в моей той эпохе до сих пор.

В подъезде воняло старыми тряпками и крысиным хвостом. Деревянная лестница, по которой я поднимался на второй этаж, скрипела и шаталась так, будто я шагал по палубе старого парусника в шторм. Поневоле начало закрадываться опасение, что она может рухнуть в любой момент. К тому же в подъезде было темно, как у Абамы в одном месте… Хорошо хоть, что ожидающие меня Григорьевы приоткрыли дверь, чтобы я увидел, куда мне направиться. И вот я ступил в теплую, освещенную прихожую и увидел тщедушного мужичка в застиранных трениках, естественно, с пузырями на коленях и в видавшей виды футболке со стертым рисунком.

— Здрасьте! — буркнул он.

— Добрый вечер! — откликнулся я. — Меня зовут Александр Сергеевич. А вы кто?

— Ну дык, Григорьев я, — уныло проговорил. — Вася… Василий Степаныч…

— Пришел посмотреть, Василий Степанович, в каких условиях живет Андрейка.

— Ну дык… проходите… — вздохнул тот. — Какие там условия… Вдвоем мы… Мамка Андрюхина померла, когда ему три годика стукнуло…

Он пропустил меня в комнату. Здесь было светло и относительно чисто. Работал телевизор. На черно-белом экране какие-то пожилые дядьки с умным видом что-то обсуждали. Хозяин пригласил меня сесть на диван. Я опустился на потертую обвивку, выпирающую буграми. Жалобно заскрипели подо мною пружины. Григорьев-старший сел на стул, напротив меня, опустил голову, словно ожидал вынесения смертного приговора. Сынуля его жался у дверного косяка, поглядывая то на меня, то на отца.

— На комбинате я работаю, — принялся оправдываться тот. — Андрюха на хозяйстве… А то и тетка его когда придет, помочь… Так и перебиваемся…

— Место для занятий у него есть? — для порядка поинтересовался я.

— Ну дык, комната своя… Стол, книжки. Я, когда на дневной смене, здесь ночую…

— Понятно.

— Он может натворил что?.. — робко поинтересовался Василий Степанович.

— Учебу, конечно, не мешало подтянуть, — сказал я, — но я не жаловаться пришел, а познакомиться.

— Дык может за знакомство того?..

— Выпиваете?

— Ну дык, не на работе же… — жалобно хмыкнул Григорьев-старший. — Так как, э-э… Сергеич?

— Спасибо, я за рулем…

— Ну дык, мы с понятием…

Я еще раз осмотрелся. Поговорили об учебе Андрея. Ничего криминального я в квартире не увидел. Вроде нормальные условия, если можно таковыми считать неполную семью.

— Ладно. Я пойду, — сказал я.

— Заходите, если что…

Я поднялся. Пожал руку хозяину квартиры и с облегчением покинул ее. Шел и раздумывал. И все-таки, впечатления у меня остались смутные. Григорьев-старший не походил на пропойцу. Обыкновенный отец-одиночка. Видать, честный работяга, который пытается поставить сынка на ноги, в меру своего достатка и разумения. Трудно сказать, как у него насчет разумения, а вот достатком точно не пахнет. Сколько их таких по всему Литейску? А по всему Союзу? Миллионы! И как им помочь?

А самое главное — не в деньгах дело. Во всяком случае — не только в них. Взять дом, в котором живут Григорьевы. Он же не один такой в городе. Эти бараки, небось, немецкие военнопленные еще строили. И наверняка, предполагалось, что это будет временное жилье, а потом построят капитальное. И это «временное» тянется уж лет тридцать— тридцать пять, и будет тянуться еще столько же, пока не рухнет. И хорошо