Скопа Московская (СИ) - Сапожников Борис Владимирович

— На войну за землю русскую, — ответил я, не поднимая головы. — Вскорости выступаю к Смоленску, гнать Жигимонта.

— На то тебе моё и всей земли русской благословение, — проговорил совсем иным, звучным, хорошо поставленным голосом, патриарх.

Получив благословение, я поднялся.

— И вот тебе слово моё, князь-воевода, — добавил Гермоген. — Не верь царёву брату ни на грош медный. Он одно пообещает, а не даст ничего. А при первой возможности тебе нож в спину вонзит.

— Ведаю о том, владыка, — кивнул я, — но за наставление благодарю тебя.

— На тебя, Михаил, сейчас вся земля русская смотрит, — продолжил патриарх, — на тебе она держится. Даже если обиду великую тебе царь учинит, помни, — тут он понизил голос, — Василий не вся Святая Русь. Не за него ты воевать идёшь, но за землю нашу да за веру православную.

— И за царя, — покачал головой я. — Нет тела без головы, и земли без царя. За Василия иду воевать и гнать ляхов с земли нашей.

— Верно речешь, Михаил, — кажется, мои слова понравились патриарху, — но и мои помни. Про обиду, на кою сердце не держи.

— Не стану, — заверил я его, и попрощавшись покинул Успенский собор.

Как оказалось, когда я вернулся к царёву дворцу, Дмитрий уже покинул Кремль. Задержать его Зенбулатов, конечно же, не смог. Что же, ещё свидимся, дядюшка, переговорим с глазу на глаз. И разговор этот тебе ой как не понравится.

[1] В тексте по понятным причинам приведён исходный, дониконовский, текст Символа Веры

[2]Наряд — принятое в допетровской Руси обозначение совокупности артиллерийских средств: орудий, зелейных (пороховых) запасов, ядер, гранат и дробовых (картечных) снарядов. Первоначально нарядом назывались стенобитные и метательные осадные машины и снаряды к ним. С появлением на Руси артиллерии термин «наряд» был распространен и на этот новый вид военной техники, далеко не сразу вытеснившей прежние механизмы. Последний известный случай применения вместе с пушками пороков (метательных машин) описывается в Псковской летописи под 1426 г. Во 2-й пол. 15 в. огнестрельные орудия были усовершенствованы

Глава шестая

Дела семейные

Ещё одно дело надо было уладить мне, прежде чем ехать в войско. Вот только я не знал как подступиться к нему. Сперва, пока сидел и ждал вызова к царю, всё откладывал это непростое дело на потом. Вот переговорю с дядюшкой, и станет ясно куда мне — в Можайск к войску или в имение к себе, в опалу. Если в опалу, то уж дома-то разберёмся со всем, времени достаточно будет. Однако всё вышло иначе, а значит на дела семейные у меня времени почти не остаётся.

Вернувшись из Кремля, я сходу велел Болшеву готовиться к отъезду. В Можайске надо быть как можно скорее. Сам же без особой цели вошёл в горницу, отцепил саблю и уселся за стол. Надо идти к Александре, поговорить с нею, но я боялся. И сам я, и то, что осталось во мне от князя Скопина-Шуйского попросту боялись заговорить с ней. Память не просыпалась, как будто прежняя личность настоящего князя не желала делиться этим со мной или же скрывала причину от самого себя. И как тут говорить? Это ж как в потёмках по минному полю шагать, и что самое страшное вред причинить могу не столько себе, сколько Александре. А ей и без того досталось. Едва вон мужа не схоронила.

— Сидишь? — услышал я голос матушки.

Когда княгиня вошла в горницу, где я сидел прямо под иконами, я и не заметил. Так погрузился в собственные невесёлые мысли. Сейчас, наверное, любой подосланный Дмитрием Шуйским или кем другим убийца мог брать меня голыми руками.

— Сижу, матушка, — кивнул я.

— Челядь да твои дворяне с послужильцами забегали, — продолжила она, — значит, не в опалу — в войско едешь.

— В войско, — подтвердил я.

— Так чего сидишь тогда, орясина! — такого голоса у матушки я не слыхал ни разу. Но то, что осталось от прежнего князя Скопина-Шуйского сообщило мне, она в ярости. — Дубина стоеросовая, а не сын! — продолжала распекать меня мама. — Сидишь тут, а должен быть в жёниной горнице, с ней говорить. Попрощаться по-людски, чтобы не вышло, как в тот раз.

И тут я не выдержал.

— А как оно было в тот раз? — спросил.

— Да в уме ль ты, сынок? — разом смягчилась матушка. — Не помнишь размолвки вашей?

— Меня, мама, черти в самое пекло за пятки тащили, — ответил я. — Тут имя своё позабудешь… Да и как будто всё дурное тогда из головы повыветрилось. Только доброе осталось. Благодаря ему да молитве патриаршей и выкарабкался из пекла на свет божий.

— Случилось это после того, как ты вернулся из войска и должен был уезжать в Новгород, — рассказала мне мама. — Приехал ты домой на пару дней, и узнал…

* * *

В дурном, ох в дурном настроении возвращался я домой. Дмитрий Шуйский войско под Болховом потерял. Я на Смоленской дороге ударить во фланг вору не сумел. Шатость в войске моём не позволила. Пока разбирался с заговором, пока брал в железа воевод, момент был упущен. Новый самозванец засел в Тушине, и выбить его оттуда сил у меня не было.

Дома же ждал меня новый удар. Сынок мой, младенчик, нареченный в честь царя Василием, умер. Отчего даже и не знаю. Маленькие они ведь такие слабые, хрупкие, что тонкое стёклышко — ветер дунет, и нет их, ушли в Господу.

И всю злость, всю печаль свою выместил я на супруге. Кричал на неё, кулаками размахивал. И вожжами драть обещал за то, что не уберегла сына-наследника, и в монастырь отправить, постричь в монашки пускай и без её воли. Много, ох много всего наговорил я Александре, не понимая, что смерть Васеньки и на её плечах тяжким бременем лежит. Много, ох много хулы напрасной возвёл на неё.

Вот что не хотел вспоминать, да пришлось…

* * *

— Права ты, матушка, — повинился я. — Дубина я как есть стоеросовая. Да и орясина тоже.

— Вон какой вымахал, — улыбнулась она. — Но тогда гнев за тебя говорил. Гнев да боль. А теперь иди к Александре, поговори с нею по душам. Нельзя ей с такой раной в душе и дальше ходить, пожрёт её изнутри эта язва.

Я опустился на колени перед матерью и поцеловал её руки.

— Спасибо тебе, матушка, — сказал, не поднимая головы. — Не одну её та язва разъедает. Надо её выжечь нынче же. И коли придётся так калёным железом.

— Мужчины, мужчины, — покачала головой матушка. — Всё-то вам железом решать. Да не все болезни огнём лечатся, иные раны мёдом мазать надо. Ступай уже, орясина.

И она слегка подтолкнула меня.

Я поднялся на ноги и отправился в жёнину горницу. Шёл медленно, обдумывая каждое слово. Ей-богу, как к битве готовился.

Александра сидела у открытого окна и вышивала. Тонкие пальцы её так и мелькали над тканью. Увидев меня, она прервалась, воткнула иглу в складку. Но прежде чем супруга моя успела хоть что-то сказать, я широкими шагами прошёл через всю горницу и упал перед ней на колени. Взял её руки в свои и принялся целовать.

— Да что ты, Скопушка? — заговорила она. — Да зачем ты так?..

— Ты прости меня, Оленька, — такое имя само на ум пришло, именно «Оленька», а не «Сашенька», я знал, что так будет правильно. — Прости за то, что хулу на тебя возводил, когда Васятка наш к Господу отправился.

— Да ведь прав ты был, Скопушка, — упавшим голосом произнесла она. — Во всём прав, в каждом слове, каждом упрёке. Не уберегла я сыночка нашего.

— Прав или нет, а словами и упрёками своими только хуже сделал, — ответил я. — И уехал зря. Мы ведь друг другу клялись на венчании, что будем рядом всегда. А пришла беда, я за ворота. Нельзя было так. Прости меня, Оленька.

Я продолжал целовать её руки. Она вдруг высвободилась, и принялась гладить мою голову и лицо. Прижалась ко мне мокрым от слёз лицом.

— Живой ты, настоящий, Скопушка, — шептала она. — Слава Господу. Слава… Слава…

Я обнимал её, и так и замерли мы — она на лавке, а я на коленях рядом. Сколько простояли даже не знаю. А после как будто кто-то толкнул меня под руку. Подхватил я Александру на руки и понёс в свои палаты.