Время грозы - Юрий Райн

Смешно… Голодный, между прочим… Еду-еду — ничего знакомого. Через город Перово проехал, докатил, наконец, до границы Москвы, до окружной железной дороги. У нас году в шестьдесят первом кучу пригородов в Москву включили, а тут, стало быть, так и оста­лось. Может, и правильно. Не столица, к тому же… Тут уж не выдержал, повернул ог­лобли. Потом в Москве бывал, конечно. Часто езжу, по делам. Правильно у нас гово­рят: столичный город провинциальной судьбы. То есть это у нас про Ленинград говорят. Про Петербург в смысле. А у вас тут наоборот. Да, бывал и в Петербурге — чума, а не го­род… Ладно, отвлекся что-то… Значит, на обратном пути, в той же Ухтомке, украл в кафе каком-то сэндвич. Прямо со столика. Публика, я думаю, удивилась… Ночью уже вернулся сюда, в Верхнюю Мещору, без сил абсолютно. Вернулся, потому что считал и считаю — если здесь я очутился, то только отсюда и могу обратно попасть, домой. Ну, и велосипед же еще вернуть надо было. Темно уже, тихо в городе. Велосипед аккуратно так поставил туда, где взял. Очень, кстати, боялся. Не что накажут боялся, а — позора. Вспомнил Ефре­мова этого — едва со стыда не сгорел…

Румянцев засмеялся:

— Да, Афанасий у нас фигура прямо-таки символическая! Отчасти — городской су­масшедший. Впрочем… гм…

Он цепко взглянул на Максима. Тот тоже засмеялся:

— Да, потом-то я его в этой роли полноценно заменил. Да и сейчас тоже… Но ужас у меня от воспоминаний об этой первой встрече долго оставался. Короче, подумал я, даже не подумал, а так, по наитию — пошел в заведение мадам Малининой. Маман то есть.

Ученый кивнул — знаю, мол.

— Там ночью окна ярко так светились, — продолжил Горетовский. — Смех, музыка… Ну, вот туда и пошел. Предложил свои услуги, типа работу какую-нибудь делать, любую, самую черную. Почти не надеялся, думал, прогонят, да еще по шее дадут. Так нет, взяли. Представляете, взяли!

— Что же удивительного? Охотников черную работу выполнять не много.

— Да не это даже удивительно! Удивительно — отношение! Ведь, между нами го­воря, шлюхи, простые шлюхи — а добрые, душевные, ласковые, хлопотали вокруг меня, с Маман во главе… С ума сойти можно…

Румянцев пожал плечами.

— Это уж позже, — сказал Максим, понизив голос, — эталон доброты мне встретился. Наталья Васильевна. Это… это…

— Ангел, — подсказал профессор.

— Именно, — твердо ответил Максим. — Ну, с тех пор, едва гроза — я галопом в лес, на мою полянку. Залезаю на тот дуб, жду молнии, чтобы обратно перекинула. Пока, как ви­дите, ничего не вышло. Вот теперь всё. Да, насчет романа — вы, Николай, упомянули. На­таша тоже всё советовала. А я не писатель. Ну никак. Рассказывать еще могу, а записы­вать — это нет. Так она вместо меня пишет! Я ей расскажу о чем-нибудь — секретов от На­таши у меня нет, — она, смотрю, в блокноте строчит что-то, а потом — за терминал. И пи­шет. Издавать, говорит, будем под твоим именем, и никаких! Правильно вы сказали — ан­гел!

— Ангелы бесплотны, — заметил Румянцев.

Максим покраснел.

— Ладно, никому не говорю, а вам скажу, — мне с Наташей во всех смыслах хорошо. Ребенка она очень хочет… А я себе позволить не могу — чужой я тут. Никто, ниоткуда. Вот получится уйти — а ребенок как же? Хватит, там уже двое сирот, теперь тут…

— Так уж и чужой, — возразил профессор. — Рассказывают, вы здесь вполне преус­пели.

Максим только махнул рукой.

— Ну, что, — сказал он, — выпьем, закурим, да и рассказать вам в общих чертах про мой мир?

— Я весь внимание, — откликнулся Румянцев, наполняя бокалы.

— Тогда слушайте. Истории наши, как я понимаю, разошлись в июне семнадцатого года, когда у нас — большевики помогли Временному правительству разгромить мятеж Корнилова, а у вас — Корнилов взял Петроград и установил военную диктатуру…

Горетовский говорил долго, отвечал на вопросы Румянцева, ответил на два теле­фонных звонка Натальи Васильевны, снова говорил, говорил, говорил…

…Мягко светила установленная на широком низком столике лампа с зеленым аба­журом; система очистки воздуха бесшумно уносила в небытие слои табачного дыма; убы­вала винтажная «Массандра» в хрустальном графине.

Около двух ночи Румянцев, извинившись, попросил разрешения на минуту-другую погасить лампу. В темноте Максим почему-то молчал. Наконец, профессор пробормотал: «Действительно, отчетливая аура…», включил лампу, и рассказ продолжился.

Во второй раз прервались в начале четвертого: у Максима кончились сигариллы. Вызвали коридорного, дабы отправить его, с ключами от «Руссобалта» гостя, за новой пачкой, что лежит в багажнике в составе почти целого блока. «Советская привычка, — из­виняющимся тоном объяснил Максим ученому. — Если что хорошее, то надо хватать по­больше. Ничего с собой поделать не могу». Заодно велели принести еще одну бутылку «Массандры». «Теперь я плачу», — заявил Максим. «Это невозможно! — возмутился Нико­лай. — Так не принято, вы гость!»

«Это у вас так не принято, — хмуро возразил Горетовский. — А у нас принято, чтобы по очереди. Я, между прочим, не нищий, на ногах твердо стою». Румянцев нехотя усту­пил.

Без четверти шесть Максим сказал: «В общем и целом — все» и снова пошел в туа­лет. Дверь за собой он прикрыл неплотно, было слышно, как льется вода из крана, и ее плеск, и фырканье гостя.

Вернувшись, он плюхнулся в кресло, посмотрел на Румянцева и произнес: «Ну?»

«Последую вашему примеру», — сказал тот.

Потом заказали крепкого кофе. Сделав первый глоток, профессор, наконец, загово­рил:

— Абсолютно непротиворечивый рассказ, — и добавил, упреждая возмущение собе­седника. — Не обижайтесь, прошу вас. Я ученый сухарь, разглядываю на просвет и пробую на зуб все, что возможно. Это профессиональное, не более.

— Притворяетесь, — буркнул Горетовский.

— Отчасти да, — легко согласился Румянцев. — Хорошо, между прочим, что журна­листы до вас не добрались. Впрочем, понятно: Верхняя Мещора — тихая провинция… А скажите, Максим, если не секрет, за кого вы голосуете? За какую партию?

— Вот еще! — дернул плечом гость. — Я тут в списках избирателей даже не регистри­ровался. Чужой я, поймите! Налоги плачу — и ладно. Ну, что скажете, Николай? Ну, не тя­ните же! Давайте, жарьте! Сначала об истории нашей, а потом уж обо мне!

Профессор внимательно посмотрел на Горетовского и отметил про себя почти го­рячечный блеск его глаз и дрожащие губы.

— Знаете, Максим, — начал Румянцев,