Майкл Флинн - Эйфельхайм: город-призрак

— Ты имеешь в виду папу Иоанна?

— Кайзер называл его не иначе как Жак де Кагор. Он был очень набожным человеком.

— Людвиг — набожным!

— А как же? Он сотворил себе собственного папу. Трудно проявить большую набожность. Но слова «охота», «пиры» и «bohorts» обрисовывают сущность этого человека. Ах да, не забудем о благополучии семьи. Простой человек, с легкостью направляемый своими более ловкими советниками, — он никогда не пошел бы в Италию, если бы не лесть Марсилия, — но об его упрямство разбивались самые изощренные доводы. Карл, с другой стороны, много занимается искусством и хочет основать в Праге университет, который мог бы соперничать с Монпелье и Оксфордом, если не с самим Парижем. Место свободное от жесткой ортодоксальности признанных авторитетов.

Он имел в виду — свободное от томистов и аверроистов.

— Место, где можно будет развивать номинализм? — подразнил Дитрих.

Оккам нахмурился:

— Я не номиналист. Проблема в преподавании Нового пути, современного метода философствования, в том, что ученые небольшого ума, взбудораженные самим фактом новизны, редко даже пытаются понять суть моих представлений. Как бы я хотел, чтобы с некоторых уст никогда не срывалось мое имя. Скажу тебе, Дитль, в наше время человек чаще провозглашается еретиком не за свои труды, а за то, что о его трудах думают другие. Но я переживу всех своих врагов. Лжепапа Жак мертв, так же как и старый идиот Дурандус.[224] Надеюсь, гнусный Люттерелл скоро последует за ними. Попомни мои слова. Я еще спляшу на их могилах.

— «Решительный доктор» едва ли был старым идиотом, — осмелился возразить Дитрих.

— Он заседал в составе трибунала, который осудил мои сочинения!

— Дурандус сам однажды предстал перед трибуналом, — напомнил ему пастор. — Такая оценка — судьба всех стоящих философов. А он использовал свое влияние в пользу двух твоих положений.

— Из пятидесяти одного! Столь убогая милость оскорбляет больше, нежели честная враждебность мерзостного Люттерелла. Дурандус выбрал стезю сокола, который решил никогда не летать, и был бы гораздо меньшим дураком, не обладай он столь блестящим умом. Никто не осуждает камень за то, что тот падает вниз. Но сокола? Ну, кого еще мы знали по Парижу?

— Петра Ауреоли… Нет, подожди. Его произвели в архиепископы, и он умер за год до твоего приезда.

— А архиепископское звание часто столь фатально? — вопросил Оккам с любопытством. — Ты и красноречивый доктор имели много общего. Он брился твоей бритвой. А Вилли ныне архидьякон во Фрайбурге. На прошлой ярмарке мы с ним даже побеседовали.

— Вилли Ярлсбург? Тот, с надутыми губами? Да, я помню его. Посредственный мыслитель. Он будет хорошим архидьяконом, ибо ему никогда не придется говорить ничего оригинального.

— Ты слишком суров. Он всегда относился ко мне с добротой.

Оккам внимательно посмотрел на пастора, но уже через секунду отвел взгляд.

— Как и полагается людям его сорта. Но добрый человек может, тем не менее, обладать посредственным интеллектом. Данное утверждение — не оскорбление. Второсортность — это и так намного больше того, чего достигает большинство ученых.

Дитрих вспомнил об искусстве Оккама скрываться за точностью собственных слов.

— Сеньор привез мне трактат ныне преподающего в Париже молодого ученого, Николая Орезма, выдвинувшего новые доказательства в пользу суточного движения Земли.

Уильям фыркнул:

— Так ты все еще обсуждаешь философию природы?

— Природу не обсуждают: ее постигают в опыте.

— Ах да, конечно. Кстати, Жан из Мирекура[225] — ты не слыхал о нем? Его еще называют белым монахом. Капуцин, как нетрудно догадаться. Его положения осудили в Париже в прошлом году — нет, это было в сорок седьмом. Нынче это стало той акколадой, благодаря который можно сразу определить первоклассного мыслителя. Он показал, что опыт — evidentia naturalis[226] — низший род свидетельств.

— Эхо Парменида. Но Альбрехт говорил, в исследовании природы опыт — единственно надежное руководство.

— Нет. Опыт — плохой советчик, ибо завтра он может стать совершенно иным. Только тех положений, чья противоположность сводится к противоречию — evidentia potissima[227] — можно придерживаться со всей определенностью. — Оккам развел руками, приглашая поспорить.

— Противоречие в терминах, — отозвался Дитрих, — не единственный род противоречий. Я знаю, что трава зелена, из опыта. Противоположное может быть подделано с помощью experientia operans.[228]

Уильям проложил ладонь к уху:

— Слова произносишь ты, но я слышу голос Буридана. Кто может поручиться, что в каком-нибудь далеком месте трава не окажется желтого цвета?

Пастор не нашелся с ответом, вспомнив, что на родине крэнков трава и впрямь желтая, нахмурился, но предпочел промолчать.

Оккам вскочил на ноги:

— Пойдем, давай проверим свое положение на опыте. Земля вертится, ты сказал.

— Я не говорил того, что она вертится; только то, lоquendo naturale,[229] что может. Небесное движение будет тем же самым в любом случае.

— А тогда зачем искать другое объяснение? Какой от него прок, даже если оно верно?

— Астрономия упростилась бы. Поэтому, прибегая к твоему собственному принципу самого простого основания…

Оккам рассмеялся:

— Ага. Аргумент в виде лести! Это куда более веско. Но я никогда не писал о сущностях в природе. Господь не связан простотой и мог решить сотворить одни вещи элементарными, а другие сложными. Моя бритва применима только к порождениям разума. — Англичанин зашагал к двери, а Дитрих поспешил за ним.

Оккам, запрокинув голову, изучал небо цвета индиго.

— С какой стороны восток? Очень хорошо. Давай обратимся к нашему опыту. Сейчас, если я быстро махну рукой, вот так, то почувствую сопротивление воздуха. Следовательно, если двигаться на восток, в теории ощутишь, как восточный ветер обдувает лицо, а я… — он закрыл глаза и раскинул руки, — ветра не чувствую.

Иоахим, взбирающийся по Церковному холму, остановился на полдороге и воззрился на ученого, который, казалось, принял позу Распятого.

Оккам повернулся к Нижнему лесу:

— Теперь, если посмотреть на север… Я не чувствую никаких изменений ветра, в какую бы сторону ни глядел. — Он пожал плечами и выжидающе замолчал.

— Опыт следует проводить так, — настаивал Дитрих, — чтобы учитывалось все, способное повлиять на окончательный вывод, именно это Бэкон называл experientia perfectum.[230]