Евгений Войскунский - Ур,сын Шама

Было ли наводнение, начало которого видели Шам и эирцы, обычным для долины весенним разливом рек или тем самым «всемирным потопом», который описан в шумерском сказании о Гильгамеше и впоследствии в Ветхом завете, мы не знаем. Пожалуй, судя по настойчивому совету эирцев (а им было виднее) поскорее покинуть долину, это все же был потоп. Вряд ли он уничтожил всю жизнь в долине — города наверняка уцелели, — а вот селение Шама было, конечно, сметено водным потоком, как и другие селения. Самому Шаму и его жене необычайно повезло. Потоп поглотил, уничтожил их род, и прошли многие годы, прежде чем на юге долины вновь расцвела жизнь и поднялись и окрепли города-государства — великий Ур, Лагаш, Урук, — они же, Шам и его супруга, были в пути, в межзвездном пространстве, и течение времени для них замедлилось…

— Валечка, к телефону! — пропела тетя Соня, выглянув на лестничную площадку.

Валерий сидел в соседской галерее у раскрытого окна и слушал, как бубнил пенсионер Фарбер:

— Древнейшие клинописные тексты не полностью передают звук, поэтому мы… э-э… плохо знаем старошумерский язык. Но при различиях в фонетике… э-э… основа у него та же, что и в классическом шумерском… Та же неизменяемость корня, и гармония гласных, и агглютинация…

— Сейчас, теть Соня! — досадливо откликнулся Валерий. — Как вы сказали, Ной Соломонович? Альгю…

— Агглютинация. — Фарбер прокашлялся и косенько посмотрел на него. Это значит… э-э… приклеивание, присоединение к корню слова аффиксов… аффиксов, имеющих определенное грамматическое значение…

— Валечка, что ж ты не идешь? — снова высунулась тетя Соня. — Аня тебя ждет.

— Аня? — Валерий бурно рванулся к застекленной двери, бросив на ходу: — Простите, Ной Соломонович, я сейчас…

— Для шумерского языка характерны длинные цепочки аффиксов, — бубнил Фарбер, не сразу заметив исчезновение собеседника. — Э-э, где же ты?.. Ну ничего…

Он уткнул нос, поросший черными волосками, в книгу.

Около десяти лет назад Фарбер ушел из аптеки, где работал провизором, на пенсию, и все эти годы он мало разговаривал с людьми. Так только, с приходящей родственницей, готовившей ему обеды, с соседями по поводу рецептов да с сыном-инженером, который раз в неделю проведывал старика, книжки ему приносил. От недостатка коммуникаций у Фарбера голос как-то сел, сделался глухим, как из закрытой бочки, и что-то неприятно клокотало у него в горле, когда он начинал говорить. Последние дни, однако, с лихвой вознаградили старика за долгое молчание. С того самого момента, когда он робко заговорил с Шамом по-шумерски, к нему, Фарберу, вдруг повалил народ. Он не совсем ясно представлял себе, откуда взялись в наши дни шумеры, но видел, что они вызывают жгучий интерес. Несколько раз приходил симпатичный профессор Рыбаков, — сидя в застекленной Фарберовой галерее на скрипучем соломенном стуле, профессор долгие часы разговаривал с ним и с Уром и пил чай с инжировым вареньем, принесенным тетей Соней. И приходили еще люди, и с некоторыми было очень интересно говорить, потому что они хорошо знали ранние цивилизации и разбирались в шумерской клинописи. Голос у Фарбера мало-помалу окреп за эти прекрасные дни, и почти прошло клокотание в горле, и его ввалившиеся щеки вроде бы немного округлились и даже порозовели. Особенно приятно было ему, когда один из сведущих людей поспорил с ним по поводу употребления шумерского суффикса «на», а потом, признав свою ошибку, выразил восхищение его, Фарбера, познаниями и пригласил на работу в научный институт. Ах, если б скинуть со слабых, ссутулившихся в аптеке плеч хотя бы десяток лет!..

Третьего дня Шам с женой и сыном уехал куда-то в колхоз — жаль, жаль! Сразу исчезли гости, кончились прекрасные времена. Нет, не совсем кончились, остался один собеседник — и кто бы мог подумать, что непутевый Сонин племянник, который вечно гоняет где-то мяч (Фарбер был искренне в этом убежден), вдруг зажжется таким неистовым интересом к древнейшей цивилизации Земли? Вот уже несколько вечеров сидит тут, и слушает, слушает то, что он, Фарбер, рассказывает ему о Древнем Шумере и Древнем Аккаде, о халдеях и хананеях, о жестоких и могущественных царях Вавилона и Ассирии…

Валерий ворвался в заставленную картонными коробками переднюю своей квартиры, схватил трубку.

— Алло? — сказал со старательной небрежностью.

— Здравствуй, Валера, — прозвенел как ни в чем не бывало Анин голосок. — Где ты пропадаешь, почему не звонишь?

Валерий мог подробно перечислить свои звонки и как следует ответить на это «где пропадаешь», но сдержал свой порыв. Не надо спорить с женщинами, не надо, не надо…

— Занят был на работе, — отрывисто бросил он.

Аня хихикнула:

— Так занят? Бедный! Нонна, наверно, житья не дает?

— Ты чего хотела?

— Фу, как грубо! — Аня осеклась. Потом, после короткой паузы, уже другим тоном: — Валера, я у подруги занимаюсь, это почти рядом с тобой. Если хочешь, приходи минут через двадцать на угол Гоголя. Проводишь меня домой. Если хочешь, конечно.

С той же старательной небрежностью Валерий ответил:

— Ладно, подойду через полчаса.

Постоял немного, дымя сигаретой, над умолкнувшим телефоном. Телефонный аппарат был новый. Красный, как пожарная машина. Как сигнал опасности.

— Валечка, ты уходишь? — спросила тетя Соня. — Хотела тебя попросить обвязать эти две коробки с посудой.

Еще могли пройти месяцы до вселения в новую кооперативную квартиру, но беспокойная тетушка загодя начала сборы. Неохотно, но исправно Валерий притаскивал ей из окрестных магазинов пустые картонные коробки из-под масла и печенья, и тетя Соня аккуратно, вдумчиво укладывала в них пожитки.

Не надо, не надо, не надо спорить с женщинами, убеждал себя Валерий, ворочая тяжелые коробки и обвязывая их бельевой веревкой. Не сорваться бы, не выказать свою боль и обиду, сохранить небрежный, скучающий тон. Сотни, тысячи вещей есть поинтересней, чем встречи с Анькой. Вот — Шумер! Ка-акая прекрасная, захватывающая штука — история! Дураком он был набитым, когда в школьные годы пренебрегал историей. Бросить, что ли, читать фантастику и приключенщину, засесть за толстые тома Всемирной истории — да не просто так, а с карандашиком, с хронологическими таблицами. Не обезьяна же он, черт дери, которой нет дела до того, что происходило до нее в родном лесу.

Вдруг спохватился: истекают условленные полчаса!

Натянув замшевую куртку, купленную по случаю в комиссионке, крикнул тете Соне: «Ухожу!» — и вихрем на улицу.

На углу улиц Тружеников Моря и Гоголя скучал, углубившись в самосозерцание, продавец хурмы, пожилой носатый дядечка в нечистом халате. Было еще светло, еще только собиралось завечереть поблекшее сентябрьское небо.