Владимир Казаков - МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ 1973. Ежегодный сборник фантастических и приключенческих повестей и рассказов

— Какой же у них репертуар?

— Самый различный. Один раз иду вечером мимо, смотрю в беседке полно народу, а эти двое «Полонез» Огинского играют, и все притихли, слушают. А другой раз блатные песни чуть ли не во всю глотку орут. Тут был у нас один тип, Алексей Приходько. Уже в возрасте, ровесник нашего Афанасьева. Раза четыре судился за ограбление. Мы к нему присматривались и выяснили, что сам он ни на какие преступления не ходит, но совет любому дает, кто бы к нему ни обратился. Расскажет, как-лучше замок открыть или в квартиру забраться. Никак мы его изобличить в подстрекательстве не могли. Так он столько блатных песен знал, что и не перечислишь. Голоса никакого, а память отличная. Чуть ли не с нэповских времен песни помнил. В Сибирь на лесозаготовки завербовался. Борис Васильевич туда в милицию подробное письмо о нем написал. Третий заводила — Зюзин Васька, слесарем на автобазе работает. На работе исполнительный, серьезный, а где парни соберутся, Зюзин совсем другим становится: кривляется, паясничает, анекдотами сыплет, словно из мешка. И где он их только отыскивает?

В подтверждение слов лейтенанта в беседке взорвался хохот. Козленков прислушался:

— Зюзя, наверное, что-нибудь отмочил.

Дорохов встал и предложил:

— Пойдем туда, познакомимся с этой братией.

Они подходили к беседке, а там запели новую песню. Теперь уже можно было разобрать все слова:

Централка, все ночи, полные огня,Централка, зачем сгубила ты меня?Централка, я твой бессменный арестант,Пропали юность и талантВ стенах твоих…Опять по пятницам пойдут свиданияИ слезы горькие моей жены.

Песня звучала все громче и громче, остался еще один куплет, а певцы вдруг замолкли — они увидели Дорохова и Козленкова.

— Ну, что же вы перестали? — усмехнулся Дорохов. — Пойте. Отличная песня, ей лет сто, а может быть, и больше, а сочинили ее знаете где?

В беседке возле стола сидело человек десять парней. Чуть в стороне, на отдельной скамье, расположились двое гитаристов и аккордеонист. При появлении незнакомого человека в сопровождении всем известного Козленкова кто-то убрал со стола стакан, кто-то прикрыл газетой нехитрую закуску: хлеб, помидоры и остатки селедки.

Ребята явно насторожились.

— Говорят, вы бойкие, отчаянные, а вы, оказывается, и поговорить стесняетесь. Подвинься, — попросил полковник крайнего, сидевшего за столом. Сел на его место. Оглядел всех, приподнял газету, заглянул на закуску: — Небогато у вас.

Козленков тем временем уселся в сторонке, рядом с высоким гитаристом. Дорохов отщипнул корку хлеба, медленно разжевал.

— Ну ладно. Молчите, значит, не знаете об этой песне, тогда я вам сам расскажу. В начале прошлого века в тайге, за Иркутском, построили большую каторжную тюрьму и по имени царя Александра назвали ее «Александровский централ». Трудна была тюрьма, с каменными мешками вместо карцеров, холодная, сырая. Строили ее для революционеров. Много там погибло людей, хороших, настоящих, талантливых. Свидания, передачи разрешались только по пятницам. Вот там и родилась эта горькая песня… Что же вы молчите? Хорош ваш клуб, ничего не скажешь. Тесновато, правда, да и крыша малость протекает. Ну, сейчас-то ничего, а зимой куда же?

Шустрый парень лет девятнадцати, тот, что спрятал стакан, объяснил, что осень и зима у них теплые, а крышу в беседке починить можно. Другой сказал, что иногда их пускают в красный уголок общежития. Но там строго: что хочется, не споешь, а в одиннадцать комендант тушит свет и всех разгоняет.

— Что мы, деточки, что ли! — Парень презрительно сплюнул через плечо.

Но, видно, ребят все-таки волновала зимняя проблема.

За столом, напротив Дорохова, сидел молодой человек постарше. Он внимательно смотрел на полковника, а потом спросил:

— Вы полковник из МУРа?

— Не совсем так, — улыбнулся Александр Дмитриевич. — То, что полковник, верно, то, что из Москвы, правильно. Но МУР — это Московский уголовный розыск, а я работаю в Уголовном розыске страны.

Отвечая, он думал, как быстро распространилась весть о его приезде и уж так ли случайно дошла она и в беседку.

Рассматривая собравшихся, Александр Дмитриевич выделил парня, сидевшего в центре всей компании. На нем была белая водолазка, старательно расчесанные длинные волосы блестели в электрическом свете и крупными локонами опускались па плечи. Он сидел настороженно и зло посматривал на Дорохова и Козленкова. Заметив, что привлек внимание, спросил:

— К нам приехали дружинников выгораживать? Они и так никому прохода не дают. Мы им, видите ли, мешаем, живем не так. Песни не те поем, водку пьем. А пьем-то на свои. — Парень дурашливо растопырил руки. — Ну, а что плохого мы делаем? — с вызовом обратился он к Дорохову.

Козленков подошел к говорившему, похлопал его по плечу:

— Так уж и ничего? А ты, Вася, расскажи полковнику пару своих анекдотов, и он сам разберется. От твоих рассказов даже вон у того серого кота шерсть дыбом встает да у ваших музыкантов иногда слух пропадает. Или лучше похвастай, как Лешку Цыплакова избил.

— Не бил Зюзя Цыпленка, — вмешался худой высокий парень, сидевший рядом с Дороховым. — А попало ему за дело. Он у пацана в ремесленном взял деньги и не отдает. А этот пацан год их копил на фотоаппарат.

— Так, так… Значит, у вас тут не только веселье, тут же н суд, тут и расправа, — усмехнулся Дорохов. — Пойдем, Николай, не будем мешать. Счастливо оставаться.

Ребята нестройно ответили, и как только полковник и Козленков отошли от беседки, им вслед хлестнула озорная утесовская «Мурка»: «Ты зашухерила все наши малины и пошла работать в губчека».

— Вы обратили внимание, что музыкальная тройка все время молчала?

— Да, не снизошла до разговоров.

— Но и не помешала. А это уже сдвиг. Один раз мы пришли с Роговым, хотим поговорить, а они такой концерт закатили, что и слова не вымолвишь. Тот, что у вас про МУР спрашивал, это Толька Щекин, живет с матерью, отец от них ушел, а он учиться бросил, мать извел основательно, работать не хочет. Устроим его куда-нибудь, он неделю ходит, а потом сбежит, говорит: нет призвания. В прошлом году весной его за кладовки судили. Все обшарил в округе. У кого варенье, где компот или еще что-нибудь съестное, все тянет. Афанасьев вызвал к себе Житкова, Зюзина и еще двух из их компании и спрашивает: «Пили вчера водку?» Те говорят: «Пили». — «Яблочки моченые Толькины понравились?» Те молчат. А Борис Васильевич начал их срамить. Рабочие, мол, люди, а ворованное лопаете. Мало того, мальчишку на кражи толкаете. Водку вы покупаете и Щекина угощаете. Денег у него нет, ответить ему нечем, стал лазить он по кладовкам, вам закуску представляет. Срамил, срамил, и Зюзин пообещал со Щекиным поговорить и не пить, если неизвестно, откуда эта выпивка и закуска появится. Потом мы все-таки отправили Щекина в колонию. Год он там пробыл. Вел себя хорошо, и мать его забрала. Сейчас работает и, по моим сведениям, не ворует. Лешка — длинный такой, что рядом с вами сидел, — тоже недавно освободился. Два года ему давали за кражу из квартиры. Дома у него уж больно плохо. Отец пьет. Работает грузчиком и все, что сверхурочно зарабатывает, каждый день пропивает. Ну, и ежедневно устраивает скандалы: дерется, ругается. Мы его дважды за мелкое хулиганство сажали. Потом Лешкина мать попросила не трогать его. Зарплату он ей регулярно отдает, а пока сидит, деньги на работе ему не платят, мало того: освободят — еще и штраф платить нужно. В общем, ей вдвойне за него отдуваться приходится. Надоели Лешке все домашние неурядицы, и решил он уехать из дому, а перед отъездом кое-что из соседской квартиры прихватил. Когда освободился, пришел к нам в городской отдел, просит помочь. Устроили мы его на работу, осенью обещали дать место в общежитии. Я с него глаз не спускаю. Как будто все нормально.