Далекие журавли - Доминик Иосифович Гольман

его ребенок? Ведь если бы вы сейчас вдруг его сына встретили, вы же обрадовались бы, наверное: его сын! Так и он…

— Это лет двадцать назад ехал со мной один. Тоже вот так разговорились, рассказала я ему свою жизнь, и он меня примерно такими же словами убеждал тогда, что нельзя над собой так измываться, что неправильно это и только злой человек может хотеть, чтобы близкие и после его смерти страдали… Всего три дня ехал со мной, а всю меня перевернул, перенастроил. Хороший был человек, добрый, сильный, понимающий. Первый, с которым была я за все вдовьи-то годы. Все просила его, чтобы он несколько дней задержался, ребенка хотела от него. А он говорит: семья у меня, не могу я, чтобы у меня еще где-то ребенок был. Мучиться, мол, буду, что где-то есть, а я не могу его ни видеть, ни помочь ему. А если буду знать где, разрываться всю жизнь буду. Ты уж, говорит, прости меня. И не думай, что я тут все это говорил, чтоб только свое мужское удовольствие получить. Помочь хотел тебе опять к жизни вернуться. А ребенка ты еще родишь, мало ли мужиков… Только не родила я. Мужиков-то много, а вот чтоб душу так затронуть да согреть, не встретилось больше в то время. А по-другому не хотелось. Ну, а потом уж и годы подошли такие, что стыдно было рожать собираться. Так вот и осталась одна… Эх, Ванечка, Ванечка! Хоть сына-то бы мы родили, все легче бы было. И где ты сейчас, где могилка твоя на чужой земле?.. Вот, — кивнула она на заворочавшегося на полке солдата, — столько же, наверное, лет ему было, когда уходил. Только покрепче был, пошире в плечах-то. Мужик… Эй, солдат, — затормошила она вдруг спящего. — Солдат! Хватит спать! Жизнь всю проспишь! Вставай-ка, вставай, родненький! Ишь, вся щека красная какая. Вставай, подъезжаем уже!

Солдат с трудом открыл глаза, непонимающе посмотрел на проводницу, на Пауля, потом сел, сладко зевнул и, потянувшись, сказал:

— Эт что ж я, все сплю? Сколько время-то уже? Ого! Вот эт даванул! Мамаша, а чаю не принесешь, а? Что-то все высохло внутри.

— Вот видите, — сказала проводница Паулю. — Мамаша я уже стала Ванечке-то моему. А скоро бабушкой буду. Эхма, — вздохнула она. — Принесу, солдатик, принесу тебе чаю. Сейчас принесу… Вам тоже еще? — спросила она Пауля и, взяв стаканы в тяжелых подстаканниках, вышла из купе.

11

Пока Пауль добирался с вокзала до автостанции, последний междугородний автобус уже ушел. Но Пауль не очень и огорчился. Это даже хорошо, что он не успел. Лучше будет приехать днем, чтобы ничто им не мешало: ни усталость после бессонной ночи, ни лишняя суета из-за неурочного времени, ничто. Конечно, теперь каждая минута будет тянуться вечностью: так близко, совсем рядом, а еще столько ждать. Но до утра-то он как-нибудь дотерпит. Столько лет прошло, а уж одну-то ночь…

С гостиницей повезло: чтобы никого не будить, его поместили в пустой двухместный номер. Пауль раздвинул тяжелые шторы, распахнул окно. Город спал. Только внизу иногда проносились такси, но ровное гудение их моторов и шелест шин не раздражали: через дорогу напротив домов не было, и шум моторов не усиливался многократным отражением, а уходил вдаль и затихал в темном сквере перед каким-то зданием, колонны которого мягко светились.

Пауль разобрал постель, принял душ, лег.

Как недавно все это было. Как остро все осталось в памяти. Неужели прошло уже тридцать лет? Если судить по календарю, по выросшим детям, по состарившимся товарищам, по собственному пенсионному рубежу, то да. Но у памяти другой календарь. И в том календаре война, не продлившаяся — неужели это действительно так? — и четырех лет, тянулась, казалось, несколько тридцатилетий и тянется до сих пор. У войны и мира разные летосчисления. Поэтому и лежит ее каждый день непосильной тяжестью всю жизнь в памяти. И не только в памяти тех, кто воевал. Ее помнят, ее переживают каждой клеточкой своего тела и те, кто не был на ней. И кто родился после — помнят ее. Могилы и памятники по всей родной земле, миллионы вдов и детей без отцов, искалеченные, сломанные судьбы, годы и годы страшнейшей нужды — война. Много лет прошло после нее. Новые города и села встали там, где были лишь пепелища, — красивее, выше, просторнее прежних. Не видно голодных взглядов детей, давно уже девчата танцуют с парнями, а не друг с другом. Мир. А разделяет страшную войну и десятилетия мира всего один день — День Победы. День, ради которого и ты сделал все, что мог.

Тебе повезло: ты дожил до этого дня. Тебе повезло вдвойне: и жена твоя, и дочь твоя остались живы. И ты тридцать лет еще работал после того великого дня. А теперь у тебя наконец достаточно времени, и ты можешь поехать, посмотреть свое родное село Люксембург, из которого выбросила тебя на долгие-долгие годы война. И ты едешь сейчас туда. Но до этого ты можешь сделать еще одно — то, о чем мечтал все эти годы: навестить своего бывшего командира. И ты уже совсем близко от него…

Ах, дорогой товарищ старший сержант. Спишь ты сейчас или тоже не можешь уснуть, потому что Ахмедыч твой так близко? А может быть, и не догадываешься о том, что он уже совсем рядом? И хорошо, не думай. Спи лучше сегодня, спи. А завтра утром первым автобусом Ахмедыч приедет к тебе.

Завтра утром. Да, через столько лет он может сказать: завтра утром…

Солнце уже начало пригревать, когда Пауль сошел с автобуса и, помахивая чемоданчиком, зашагал по накатанной грунтовой дороге среди холмистой степи. Где-то через час вдали показалось село. У первого мальчонки спросил, где живет Назар Терентьевич. Тот махнул рукой через пруд:

— А на той стороне. Тама дом, еще березы в палисаднике, в нем и живет. Пойдемте, я покажу.

Они спустились к пруду, поднялись по противоположному склону, вышли на улицу. По дороге мальчонка рассказал, что несколько лет назад у Назара Терентьевича умерла дочь, а недавно он похоронил жену, так что теперь он остался совсем один и что в этом году Назар Терентьевич уже не преподает больше в школе, потому что пошел на пенсию.

— Во-он его дом, — показал рукой мальчик.

Вдалеке между липами Пауль увидел березы. Шесть одинаковых белоствольных берез стояли перед небольшим домиком, как строй солдат. Ну да, так и должно быть. Когда демобилизовались, Надькин сказал: приедет домой и в честь каждого из своего расчета