Яцек Дукай - Собор (сборник)

Ты обыскал ее труп и забрал ключи: они всегда закрывали дверь за собой. Теперь уже этими ключами ты открыл дверь. Тихо, тихо, спокойно, хотя сердце выскакивает из груди, а мысли кричат. После этого ты побежал прямо к выходу.

― Холли, что… Бля! Стой, Пуньо, стой, говнюк! ― Со второго этажа, перескакивая по три ступеньки за раз на тебя мчался Милый Джейк. ― Ну, и что ты наделала? ― закричал он в глубину пустого коридора. Ему никто не ответил. Джейк не стал ждать. Он бросился на тебя: ты стоял возле выходной двери (а в метре ― свобода) и вправду словно парализованный.

Он же схватил тебя за плечо и начал тащить назад, ругая при этом, хотя и с недоверием, глупость Холли. Твоя рука попала в другой карман, и ты вынул из него одноразовый шприц, один из тех, которые Джейк раздавал вам вместе с порциями наркотиков. Этот, многократно уже использованный, на сей раз был заполнен твоей мочой. Ты вонзил шприц, неумело и криво (впрочем, старая игла и так кучу раз гнулась и выправлялась) в правое бедро Джейку. Тот завопил и пихнул тебя в стену; резкая боль прошила тебе спину. На поршень шприца ты даже не успел толком нажать.

Мужчина вырвал шприц и тут же поднес его к глазам.

― Что это? Что это такое?

― Мать твою! — завыл ты пискливо в ответ, совершенно бессмысленно, но ведь нужно было нечто подобное прокричать ему прямо в лицо, чтобы отважиться на выполнение следующего действия, выдуманного твоим ночным страхом.

Конкретно же, ты скакнул ему прямо к горлу и распахал его одним размашистым ударом костяного гребня, до сих пор скрываемого сзади, за штанами; у этого гребня были исключительно острые и твердые зубья, дополнительно заостренные тобой на бетоне подвальной лестницы в тончайшие четверть-клинки.

Джейк еще сумел угодить тебе в темечко сбоку. И после этого удара ты упал на пол без сознания.

В течение тех пар десятков секунд, пока ты валялся, он истек кровью. Ты застал его растянувшегося за поворотом стены, всего в крови, с руками возле шеи, вытаращенными глазами, слезами на щеках и с воистину смертельным перепугом в гримасе толстых губ. На него ты набрел, идя по темно-красной тропинке. Минутку постоял над ним, по причине отсутствия силы воли, вычерпанной уже до остатка, неспособный к выполнению даже ритуального катарсиса:[30] двух-трех пинков в бессильное тело ― затем развернулся на месте и вышел в калифорнийские сумерки. Воздух был таким свежим, таким отрезвляющим. Ты глотнул его, а страх выплюнул вместе со слюной.

И никакого вкуса во рту: эти две смерти были абсолютно бесплодными, бесцветными, безличными, искусственными. Не ты убивал; само убийство находилось вне тебя.

Говоря по правде, вкуса во рту ты никогда уже и не почувствуешь. Это чувство ты бесповоротно утратил после второй ― и вместе с тем последней ― проведенной в Школе операции. Тогда же ты утратил обоняние и зрение (во всяком случае, зрение в человеческом понимании этого слова) ― но именно отсутствие чувства вкуса было первым, что ты ощутил. Ты лежал еще с забинтованной головой и в кислородной маске. Пришла Девка, дала тебе чего-то напиться ― и как раз тогда до тебя дошло, что ты не в состоянии узнать вид как раз глотаемой жидкости. Это могло быть буквально все, что угодно, ты совершенно ничего не ощущал.

Ты слышал лишь пустоту и постоянно умирающие организмы: свой и Девки.

― Что это? — прошептал ты.

― Вода с лимонным соком, — поняла она.

― Я ничего…

― Я же тебе говорила.

Вот это правда. Она все тебе рассказала: ты будешь великим, Пуньо, будешь великим. А все дело заключалось в том, чтобы сделать из тебя еще большего калеку. Без чувства вкуса, без обоняния, с зашитыми веками, с вырезанными слезными железами.

С этими твоими глазами что-то было не до конца так. Ты видел даже сквозь повязки, но это были не одни только бинты. Только лишь на следующий день, когда с тебя сняли эту пластиково-металлическую повязку — ты увидел. Ты впервые глядел на совершенно новый мир — хотя порожденные им звуки ты начал слышать уже после первой операции. К старому же миру Девки и учителей ты принадлежал уже в очень небольшой степени.

То, что теперь занимало место твоих глазных яблок, обладало повышенной чувствительностью к электромагнитным волнам, по своей длине приближающимся к рентгеновским лучам и, в гораздо меньшей степени, к инфракрасному излучению. Зашитые веки никаким образом не мешали тебе «видеть». И никто по ошибке принять по той же причине принять за спящего, потому что после второй операции ты просто органически не был способен заснуть, каким бы временным и неглубоким этот сон не был.

Все вышеуказанные перемены, их кумулятивное действие и внедрения каждого из них полностью заставили измениться и твое окружение. Тебя снова перевели: другое помещение. Этот раздел эргономики по вполне понятным причинам был еще молодой наукой, и Школа многому научилась именно на твоем примере, но довольно скоро ― через неделю-две, в своей новой камере ты уже чувствовал себя как дома. Это означало: одинаково чуждо. Теперь твои не-глаза прекрасно видели скрытые в стенах и потолке камеры и микрофоны. Это Левиафан, а ты сам находишься в брюхе чудища.

Совершенно другой компьютер, совсем другой экран. Встроенная в стол сенсорная клавиатура лучилась мягким теплом. На первый взгляд неизбежная монохромность монитора с «кинескопом», излучающим исключительно рентгеновские лучи была преодолена благодаря дублирующей системе, работающей в инфракрасных лучах, и сопряжению с ним сложной системы метадинамиков, которыми это помещение было оборудовано с самого начала. Эту систему спроектировали и построили исключительно с мыслью о тебе, чтобы ты, наконец, начал развивать чувство пространственной ориентации летучей мыши.

― Это для тебя, Пуньо.

― Но я же не хочу.

― Все будет хорошо.

― Это не школа, я знаю, это какой-то военный экспериментальный центр; что вы со мной тут творите, ведь вы же ничему меня не учите, а только делаете все более и более чудовищным, все более и более меня калечите… ― даже откровенно нервничая, ты говорил медленно, контролируя слова и жесты; откровенность можно позволить себе лишь в одиночестве, но абсолютного одиночества не существует.

― Да нет, это школа, ты прекрасно это знаешь, и мы учимся…

― Этому вы меня учите?! Этому?! ― Не-глаза. Не-уши. Не-кожа. Не-лицо. Не-человек.

Нечто вроде смутной улыбки вздохнуло в замедленном дыхании Девки; ты видел как шевелит она своим телом в постоянно плавном перемещении мягко-розовой ауры животного тепла и в изменениях взаимного положения фиолетовых черточек костей и темных, мультиплоскостных сплетений ее внутреннего мяса ― регистрируемые с помощью не-глаз не-цвета, ты чуть ли не автоматически ассоциировал с отдельными «старыми» красками, чтобы избежать необходимости множить ради потребностей «слепцов» сложных неологизмов, но так же и для выгоды собственных мыслей.