Далекие журавли - Доминик Иосифович Гольман

что псе пространство вокруг, куда он ни посмотрит, представляет собой будто огромную перевернутую борону с косыми огненными пульсирующими зубьями, направленными в одну сторону — на Берлин.

Из-за сплошного грохота не видно и не слышно было ответного огня. Был ли он вообще?

Потом они двинулись вперед за пехотой и остановились на окраине Берлина среди осевших, выгоревших домов. Прямо впереди стояла часть кирпичной закопченной стены — все, что осталось от пятиэтажного дома. Через нее, высоко задрав свои рамы, две «катюши» пускали быстрые прерывистые огненные струи.

Вскоре «катюши» отстрелялись и ушли, настала очередь минометчиков.

А на следующий день, когда в Берлине еще вовсю шли уличные бои, Пауль уже двигался со своими на Потсдам. Потом, после освобождения Потсдама, — на Ратенов, а после Ратенова — на Бранденбург. В боях и застала его радостная весть о водружении красного знамени над рейхстагом, а затем и ликующее сообщение: Берлин пал!

9

Пауль сидел у заднего борта «студебеккера» и смотрел на стремительно убегающий из-под кузова серый поток бетонированной дороги.

Ну вот и пришел тот миг, который он ждал с такой тревогой. Все, что он должен был сделать, он сделал. Как солдату ему больше делать нечего. Скоро его отправят домой. И значит, придется ему теперь раскрыться, сказать, кто он такой на самом деле.

Раскрыться… Как же все это теперь будет? И что с ним сделают? То, что за побег придется держать ответ, ясно. Вопрос только в том, какой ответ…

Пауль снова, в который уже раз, мучительно стал перебирать все, что усугубляло его вину и что могло как-то уменьшить наказание. Но ничего нового ни к тому, ни к другому он прибавить не мог. Впрочем, кое-что могут еще учесть. Например, орден, полученный им за разведку боем. Все-таки не каждому орден дают. И то, что в красноармейской книжке его прибавилось благодарностей — за прорыв обороны Берлина, за овладение городами Ратенов, Бранденбург, Потсдам… Но что награды, что благодарности? И как же ему теперь быть? Кому сказать о том, что он не Ахмедов и не азербайджанец, а немец, Пауль Шмидт? Как отнесутся к этому его товарищи? Столько вынесли от немцев, столько воевали с ними, и здесь еще столько людей полегло, когда до победы оставались уже считанные дни. А тут на тебе — немец среди них. Ну кто будет рассуждать о том, что немцы бывают разные и что он совсем не из этих, а советский немец! Найдется кто-нибудь — нервы сейчас у многих не в порядке — всадит очередь, и будь здоров…

— Ты что пригорюнился, Ахмедыч? — пересел к Паулю Надькин. — Или не заметил, что война кончилась? Посмотри, все как радуются. Даже песни запели. Давай и мы тоже, а то я за всю войну ни одной песни не спел. Знаешь хоть какую-нибудь русскую песню? Нет, лучше спой, Ахмедыч, азербайджанскую, а я потом мордовскую спою. Договорились?

— А-а, — махнул рукой Пауль, — ничего вы не знаете, товарищ старший сержант.

— Как ничего не знаю? — Радость прямо-таки переполняла Надькина. — Может быть, ты сразу от двух девушек письма получил с объяснениями в любви и не знаешь теперь, какой ответить согласием? Ну, что ты такой сегодня? А ну-ка, давай по-серьезному, — сменил Надькин тон и положил руку Паулю на плечо. — Говори, что случилось.

Пауль помолчал. Потом тихо сказал:

— Немец я, товарищ старший сержант…

Надькин чуть отодвинулся, внимательно посмотрел на него:

— Шутишь, что ли, Ахмедыч?

— Нет, товарищ старший сержант, не шучу. Правда немец я.

— Но ты же Ахмедов, азербайджанец?

— Нет, это я так сказал, чтобы на фронт попасть.

— А почему иначе не мог на фронт попасть?

— Да вот не мог… Долго рассказывать, товарищ старший сержант.

— Ну, теперь давай уж рассказывай.

Пауль коротко рассказал Надькину и про то, как попал с Кавказа в Казахстан, и про работу на шахте, и про побег оттуда, и про то, что мучило его все последнее время, как теперь ему поступать: открыться боится, наверняка ведь посадят его за побег, и домой хочется вернуться под своей фамилией.

— Да-а, Ахмедыч, задал ты задачку. А я ведь давно заметил, что с тобой что-то не так, только не думал, что так сложно. Ну ладно. Я думаю, тебе особо беспокоиться-то нечего. Воевал ты хорошо, вон даже орден у тебя есть, и младшего сержанта получил. И ведь не из армии дезертировал, а на фронт сбежал. Так что не бойся. Ты все правильно делал, как родина от тебя требовала. Сходи к политруку, расскажи ему все. Думаю, все будет в порядке. Не беспокойся, Ахмедыч…

Вечером Пауль пошел к политруку. Тот расспросил его подробно обо всем, потом сказал:

— Вот что, Ахмедов. Иди к себе и напиши все как было. А завтра утром принеси мне.

На следующий день Пауля вызвали в особый отдел. Трудный был там разговор. Затем он побывал у командира полка. Тот спросил его:

— Почему ты сразу, как в полк к нам пришел, не сказал, что ты немец?

— А вы бы меня обратно отправили, товарищ подполковник.

— Ну что ж, может быть… А почему не сказал, когда орденом тебя награждали?

— Боялся, товарищ подполковник. Да и если бы сказал, — усмехнулся горько Пауль, — наверное, не наградили бы, правда ведь?

— Ну, тут ты не прав. Кто заслужил, того и награждают… Ладно, Ахмедов, доложим по инстанции. Иди.

Случай был такой исключительный, что Паулю пришлось повидаться с начальством, с которым иначе никогда бы ему, наверное, не довелось встретиться: через несколько дней его вызвал командир бригады, выслушал, а потом сказал, что сам маршал Жуков хочет поговорить с ним.

Пауля приодели, штабной капитан позанимался с ним, чтобы он мог правильно войти и выйти, обратиться и отдать честь, и вот завтра Паулю предстоял прием у Жукова.

Уже несколько ночей он почти не спал, то с тревогой готовясь к очередному вызову, то мучительно перебирая все, что сказано было во время последнего разговора в той или иной инстанции.

После разговора с Надькиным и с политруком он было совсем поверил, что все закончится благополучно. Однако вызов в особый отдел расстроил его вконец. Снова и снова прокручивался в его бессонном мозгу тот мучительный разговор, во время которого Пауль все больше чувствовал, как зыбко, как неустойчиво все у него и как легко можно повернуть все в самую невыгодную для него сторону. Хотя Пауль рассказал, как его и попросили, свою историю до мельчайших подробностей, особист лейтенант расспрашивал его еще часа два. Он задавал один и тот же вопрос в разное время,