Юрий Козлов - Проситель

— То есть жить по философу Федорову, который мечтал воскресить всех умерших? — предположил Берендеев. — Воскресить и… в космос?

— Все зло, — постучала его по лбу костяшкой согнутого указательного пальца Климова, — здесь.

Звук получился подозрительно звонким, как если бы во лбу Берендеева сосредоточилось не только все зло, но и немалая толика пустоты, то есть глупости.

— Но и вся надежда, — сказала Климова, — тоже здесь. Я понимаю, приподняв юбку, помогла Берендееву просунуть руку в прохладные и гладкие, как отшлифованный мрамор, но, в отличие от мрамора, мягкие пределы бедер, — трудно ориентироваться, когда отсюда, — вновь постучала его по лбу, — поступают взаимоисключающие команды. Надо научиться отличать истинные от ложных. Для этого следует отвлечься от дикого и совершенно неуместного ощущения, что ты что-то значишь в этом мире.

— Я — никто, и имя мое — ничто. — Берендеев вдруг с изумлением обнаружил, что на юбке Климовой нет не только «молнии» или застежки, но вообще отсутствуют какие-либо швы. Юбка плотно, как влажная глина, облепляла талию. Ее можно было скатать обручем вокруг бедер, но не снять. Судя по всему, смуглая рябая Климова была отлита из воды сразу в глиняной юбке. «Но почему тогда, — подумал Берендеев, — у нее полный порядок с трусами?» Не иначе как в мире, где обитала (одевалась?) Климова, знали, зачем нужны кружевные (пусть и из материала типа «металлик») трусы, но не вполне представляли себе, что такое юбка. — Во имя чего я должен отвлекаться от ощущения, что что-то значу? поинтересовался писатель-фантаст Руслан Берендеев. — Что взамен?

— Свобода, — внимательно посмотрела на него Климова, — ни с чем не сравнимая свобода, проистекающая из знания и, следовательно, понимания и, следовательно, слияния с мирозданием. Или, говоря проще, бесконечное расширение мысленного горизонта.

— Ради этого я должен сделаться никем и ничем?

— Твое сознание находится в плену искажающих суть вещей терминов, объяснила Климова. — Все относительно. Быть никем и ничем в одном измерении неизмеримо предпочтительнее, нежели кем-нибудь и чем-нибудь в другом, в особенности… в металле.

— Стало быть, у меня два пути, — вздохнул Берендеев. Совет доверять плоти пришелся ему по душе. Перестав думать о возможности (или невозможности) близости с Климовой, он как бы сбросил с сознания оковы. Как получится. Воистину это было совершенное во всех смыслах решение. Берендеев почувствовал себя свободным и почти счастливым. Теперь он лучше понимал, что имела в виду Климова, говоря о бесконечном расширении мысленного горизонта. Мир был ограничен границами стеклянного цветочного павильона. Но внутри него простиралась бесконечность. — Или я ошибаюсь? — посмотрел на Климову.

Она молчала. Берендеев подумал, что плохи его дела. «Да выйду ли я отсюда живым?» — засомневался он. Единственное, что утешало: Климова могла умертвить его, как только он переступил порог павильона (а может, и раньше), но не сделала этого. Зачем-то он был ей нужен.

И это обнадеживало.

— Чистота жанра, естественно, предпочтительнее, — загадочно ответила Климова, — но она нереальна. Где не один, а два пути, там двести двадцать два.

— Непознаваемая тайна бытия, — развел руками Берендеев.

— Тайна бытия как таковая отсутствует, — улыбнулась Климова, — нет ничего проще, чем предсказать будущее. Беда только, что оно сбывается в соответствии сразу со многими предсказаниями одновременно. Это вносит в мир некоторую путаницу.

— Лишает его логики? — предположил Берендеев.

— Есть сила, привносящая в мир логику, — сказала Климова, — а есть сила, ее уничтожающая.

— Или утверждающая собственную, то есть не подчиняющаяся предсказаниям? Берендееву вдруг вспомнились чьи-то слова: «кто гонится за призраками, тот рано или поздно их настигает». Точнее, они его, уточнил от себя Берендеев. Он подумал, что в его случае это случилось как-то уж слишком быстро и буднично. И еще он не вполне понимал: зачем при этом заливать тропическим ливнем несчастную Москву?

— Сила, лишающая мир логики, уводящая от наказания виновного, заставляющая страдать невинного, разрушающая все мыслимые причинно-следственные связи, вынуждающая ползать на брюхе праведного, торжествовать порочного, демонтирующая государства, иссушающая недра, сгоняющая людей с лица земли, плюющая в души законопослушным, ликвидирующая как класс стариков и детей, это…

— Порнография, — предположил Берендеев.

— Металл, — сказала Климова. — Деньги.

— Деньги? — удивился Берендеев.

— Ты уже перешел в состояние, когда тебе легче и естественнее думать о деньгах, нежели сочинять романы, глаголом жечь сердца людей.

— Я пока не граблю банки, не торгую нефтью или этими… как их… металлическими окатышами, — возразил Берендеев.

— Ты не поверишь, — сказала Климова, — но в этом деле действует коммунистический принцип — «принцип Ко»: от каждого по способностям — каждому по потребностям. Поразительно, но это так. Превращение можно считать завершенным по мере определения потребностей.

— Любишь Некрасова? — поинтересовался Берендеев. Ему было не отделаться от мысли, что он настиг (его настиг) социалистический, в лучшем случае социал-демократический призрак, а может, даже… бродящий по Европе призрак коммунизма!

— Да. И Есенина, — скользнула взглядом по горшкам с цветами Климова. — Как там у него? «Розу белую с черной жабой я хотел на земле повенчать».

Берендеев тоже посмотрел на цветы. Помимо кактусов и прочих экзотических, вылезающих из черной земли зеленых пузырей, Климова торговала и самыми что ни на есть народными растениями, в их числе геранью. Берендеев не сомневался, что это герань, потому что она стояла у него дома на кухне, и он, единственный в семье, из милосердия ее иногда поливал, отрывал сухие листочки.

Что-то, однако, не так было с климовской геранью. Приглядевшись, Берендеев с изумлением обнаружил, что герань цветет не как герань — россыпью мелких гладких соцветий, а микроскопическими (мельче чайных) пурпурными… розами. В следующее мгновение он понял, что все это — сиреневая, пронизанная спицами молний мгла, тропический ливень (наконец-то объяснилось!), цветочный павильон, рябая, отлитая из воды Климова, легко пускающая в свои трусы его руку, похожие на раковины розы и на розы герань и так далее — ему снится. Берендеев ощутил химически чистый — пещерный и одновременно многоэтажный (в сравнении с неандертальцем его сознание было усложнено и, если верить Климовой, превращено в ржавчину) ужас. Он не помнил, когда и где заснул, и, следовательно, не представлял как долго спит. Потом, если он где-то заснул, где-то он должен и проснуться?