Кейт Лаумер - Миры Империума

Оливия раздобыла нам комнаты неподалеку. Причем дешевле и лучше по сравнению с «Альберго Ромулус». В ее комнате даже имелась небольшая угольная плита, и мы договорились в целях экономии наших скудных средств завтрак и обед готовить дома. Ужинали в одной из соседних макаронных забегаловок, где графин вина стоял на столе так же, как у нас соль и перец.

Я начал свою исследовательскую программу с того, что прочел от корки до корки все пять дневников. Большая их часть состояла из едких комментариев относительно текущей политической ситуации: столицу только что перенесли из Флоренции в Рим, и от этого поднялись цены. Далее шли заметки о вроде бы бесцельных изысканиях в области магнитных полей, подробности весьма замысловатого, но строю платонического романа с синьорой К. и тревожные бюджетные расчеты, вызвавшие мое самое искреннее понимание.

Только в последнем томе я стал натыкаться на интересные абзацы — первые, осторожные намеки на Большую Тайну. Максони экспериментировал с катушками: наматывал, пропускал через них различные токи, варьируя их по силе и качеству, и пытался фиксировать результаты. Будь он знаком с современной физикой, ему бы и в голову не пришло затевать эти нелепые эксперименты, но в своем первозданном невежестве ученый настойчиво продвигался к развязке. Подобно Эдисону, в поисках материала для изобретенного им светящегося пузыря перепробовавшему все, от конского волоса до бамбуковых щепок, Максони раз за разом испытывал очередную комбинацию, записывал результаты и пробовал снова. Это было чистейшее из чистых исследований. Он не знал, что ищет, и, найдя, не понял, к чему пришел. По крайней мере в этом мире. Разумеется, какое бы то ни было упоминание о Кочини здесь напрочь отсутствовало. А что за роль он сыграл в аналогичной истории на линии ноль-ноль, я припомнить не смог. Наверное, по возвращении мне следовало бы слегка освежить багаж собственных знаний... по возвращении... при условии, если мне было куда возвращаться...

Я приказал себе отсечь любые мысли в данном направлении. Они не вели ни к чему хорошему.

Наконец последний том дневника раскрыл свои секреты. Все, сколько их было. Небольшое количество разбросанных по страницам фрагментарных упоминаний о способах наматывания катушек да строчка-другая относительно странных проявлений, имевших место при пропускании точечных разрядов определенной частоты через конденсатор из золотой фольги.

Спустя неделю я ощутил себя вполне готовым перейти к экспериментальной фазе исследований. Как выяснилось, электрификация здесь далеко отстала от Редди Киловатта[28]. Город располагал всего несколькими маломощными электростанциями в основном для обслуживания университетов и исследовательских лабораторий. Мне пришлось натаскать, откуда возможно, массу разнообразных аккумуляторов, генераторов колебаний, неуклюжих электронных ламп, похожих на большие молочные бутылки, и вообще всего, что выглядело потенциально полезным. Затем Оливия предложила мне погрузиться в гипнотический транс, и пока я излагал сохранившийся в подсознании курс сетевых технологий, все прилежно законспектировала. Информация, выуженная из глубин моей памяти, оказалась в два раза ценнее записей Максони.

Это были самые приятные дни. Я вставал рано, завтракал вместе с Оливией и, прогулявшись два квартала до мастерской, усердно трудился, пока не наступало время обедать. Все результаты я заносил в тетрадь, не сильно отличавшуюся от тех, что использовал Максони за сто лет до меня. Данный мир вообще не отличался склонностью к стремительным переменам.

Оливия приходила около полудня или чуть позже. Под римским солнцем лицо ее приобрело наконец те краски, которых ему так не хватало в Харроу. Постепенно она стала выглядеть куда более умиротворенной и куда менее болезненной. Из принесенной ею корзинки на свет появлялись бутерброды, фрукты, пицца и бутылка вина. Я к тому времени уже успел обзавестись парой стульев. Мы раскладывали наш обед на краю моего огромного верстака и приступали к трапезе, а перед нами завистливым идолом, алчущим умиротворяющей жертвы, высилась таинственная громада катушки.

Вторую половину дня я резал, точил, подгонял и записывал. Любопытные прохожие притормаживали у распахнутых дверей, заглядывали внутрь с вежливыми приветствиями и робкими вопросами. Месяц спустя все местные обитатели классифицировали меня как сумасшедшего иностранца, весьма смахивающего на колдуна. Однако они проявляли дружелюбие. Частенько мне вручали ненавязчивые презенты в виде бутылки вина, полукопченой колбасы или клинышка острого сыра, сопровождаемые пышной россыпью римских комплиментов. Каждый вечер к моменту, когда солнце проваливалось за изломанную линию горизонта и мастерскую обступал глубокий сумрак, едва разгоняемый единственной слабой лампочкой, в глазах у меня начинало мутиться, голова наполнялась вязким гулом, а ноги теряли чувствительность от многочасового стояния внаклонку над верстаком. Я торжественно закрывал помещение и навешивал тяжелый замок. Действие носило скорее ритуальный характер, ибо дверь представляла собой несколько небрежно сшитых тонких досок, а ржавые петли крепились к косяку посредством гнутых гвоздей. Я шагал мимо лавок и киосков, где суетливые владельцы запирали свое хозяйство на ночь, поднимался к себе в комнату и, наспех ополоснувшись в изгрызенной ржавчиной ванне, вместе с Оливией отправлялся куда-нибудь поужинать.

Сидя за шаткими столиками, частенько на узкой террасе с плиточным полом, символически отгороженной от оживленной улицы низким заборчиком, мы беседовали, наблюдали за прохожими или вечерним небом, потом возвращались домой и возле дверей желали друг другу спокойной ночи. Она шла к себе, а я к себе. Наверное, наши отношения выглядели довольно странно, однако в то время они казались нам совершенно естественными. Мы считали себя сообщниками, вовлеченными в таинственный заговор. Наполовину сыщиками, наполовину исследователями, изолированными от шумной будничной толпы фантастической природой безумной задачи, за выполнение которой мы взялись. Она — ради исполнения романтической мечты, я — движимый навязчивой идеей разорвать стены невидимой тюрьмы, сомкнувшиеся вокруг меня.

Мои оценки возраста Оливии с каждым разом пересматривались в сторону уменьшения. На момент первичного потрясения, при виде матушки Гудвилл без маски, я мысленно определил ее в сорокалетние девственницы. Позже, когда она, вырядившись проституткой и увешавшись побрякушками, наслаждалась каждой минутой маскарада, я снизил ее возраст до тридцати пяти. В Риме шелуха напускной чужеродности окончательно спала с нее. Оливия сделала аккуратную стрижку и стала одеваться в небрежном римском стиле, для обновления гардероба совершив набег на скромные местные магазинчики. Фигура ее и раньше отличалась стройностью, а кожа после длительных прогулок под солнцем утратила нездоровую бледность. В результате однажды, наблюдая, как она на задворках мастерской крошит хлеб голубям и смеется над их неуклюжей толкотней, я вдруг осознал, что ей максимум двадцать с хвостиком.