В. Бирюк - Пристрелочник

Ну и как же его… уелбантуривать? Хребет я ему челюстями не сломаю. Жима меня в этом месте… недостаточно. А у Курта основной инструмент — челюсти. Руками, ножиком… воспитуемый не воспримет.

Задрал пособию голову. Тот, наконец, понял, что что-то… завопил, замычал, засуетился… В моих руках без команды плясать… Дурашка. Горло. Широкенькое. Волосатенькое. Кадык туда-сюда скачет. Мышцы тут по бокам… Сокращаются. Живые. Крепенькие. Помниться весной, на Неро, я одну монашку очень схоже в горлышко поцеловал. Она была приятна. А этот… вонючее колючее двуногое приспособление… для воспитания волчьих условных рефлексов… Курт, тебе видно? Делать надо так…

«Порвать хрип» — русское народное выражение. Не гипербола. Прокусить шею здорового человека другой здоровый человек — не может. Наши челюсти, ещё со времён австралопитеков, не предназначены для убийства сородичей. А вот собственно «хрип»… Перегрызть — нет. А вот «вырвать»… Русский народ, даже в фольке, очень точен в анатомических подробностях.

Ухватил. Сжал. Вдавливая челюсти. Жаль — они у меня не выдвижные. Между мышцами и собственно хрипом. Э… кадыком. Экий… щетинистый попался. Ещё сильнее. Я туда попал? — Точно, хрипит. Небритым хрипом. Ну и мерзость…

Пособие билось и трепыхалось. Больше сжимать не могу. Силушки богатырской в клыкачёнках моих отроческих — маловато. Как же там у штангистов? Жим, рывок, толчок. Жим — прошёл. Тогда — рывок.

Головой. Плечами. Всем телом.

Горячая, как кипяток, струя крови. Мне на плечо, на грудь, по ноге. Судорожный рывок «пособия». Тоже — всем. И — челюстью в моей руке. Поздно. «Поздно, дядя, пить „Боржоми“, когда…». Нет, почки-то на месте, а вот…

Суетня. Выплески крови. Распахнутая рана. Глаза. Тоже — распахнутые. Вылезшие из орбит. Скачут. Косят. Мутнеют. Закрываются. Тело обмякает. Отпускаю его челюсть, и голова падает на грудь. Колени подгибаются, он оседает вдоль столба. А кровь продолжает ещё выплёскивать. Неравномерно. Затухая. Что-то мешает мне дышать. Выплёвываю на ладонь. Так вот он какой — «хрип». Который вырывают. Кусочки мяса, трубочки, лохмотья, жилки… Б-у-у-э… Тьфу. Омерзительно. Экая гадость. А люди этим дышат.

Так. Тьфу. Не отплеваться. Вкус крови. Тьфу. Что дальше? Дальше… Зачем я всё это…? А.

— Курт, повтори.

Курт пытался убежать. Но команда «ко мне!» вбита ещё «с молоком матери». Хотя и не волчица его выкармливала. Пытался подползти, пытался сделать вид… Потом сел, задрал голову и завыл. Как по покойнику. По мне, что ли? Рано, дружище. Все там будем. Но сперва ты сделаешь то, что я велю. Сделаешь. Исполнишь.

Почему у больших собак такие грустные глаза? Вот он лёг на живот, положил голову на лапы, смотреть на меня боится, поднимет взгляд и сразу опускает, поскуливает… Хочется пожалеть. Обнять и плакать.

Я… кажется, меня несколько покачивало. И выворачивало. Никак не мог оттереть губы. Держал второго… второе пособие за плечо. Тот сперва орал, потом молил, потом рычал, потом скулил, обделался, пытался встать на колени… Демонстрационный экземпляр. Не интересно. Я держался за его плечо, смотрел на Курта, тыкал пальцем «тренажёру» в шею и повторял:

— Убей! Вперёд! Убей!

Я думал — Курт бросится на терпилу. И как-нибудь так, в ярости, злобе и рычании… Князь-волк поднялся, медленно подошёл к нашей тренировочно-воспитательной группе. Встал на задние лапы, положив передние терпиле на плечи. Посмотрел ему в глаза. Тот громко и вонько пукнул и обмяк. Обморок, похоже. Потом Курт внимательно посмотрел мне в глаза. Он же здоровый! Он же на задних лапах выше меня ростом! А я смотрел вверх, в эту здоровенную белозубую чёрную пасть, в дырки жёлтых глаз, за которыми пляшет… пламя адских печей. И тупо повторял, тыкая пальцем:

— Убей! Убей! Убей!

Курт сморщил нос, фыркнул и… и убил.

Как-то совершенно… по-пустяшному, как-то мимоходом. Начал опускаться и разворачиваться. Цапнул, дёрнул. Грациозно уклонился от фонтана, хлынувшей из разорванного горла терпилы крови. Брезгливо встряхнул лапой, на которую упало несколько капель. И ушёл. Не оборачиваясь. Сперва — шагом. Потом рысцой. Своей удивительной иноходью. Свойственной породистым скакунам и князь-волкам. Почти незаметными движениями. Будто переливаясь в этой туманной хмаре, в этом унылом сером пейзаже оврага поздней осенью. Исчез.

Обиделся? Разочаровался? Бросил? Он… Это навсегда? Насовсем?! У меня больше никогда не будет князь-волка? Факеншит! Не так! Мы больше не будем друзьями?! Мы не будем вместе?!

— Пойдём, боярич. Умыться тебе надо.

Ивашко. С растопыренным азямом в руках. Сухан с моей амуницией. Ряд лиц по краю оврага.

— Пойдём. Трясёт меня чего-то. Ты, Ивашко, меня не бросишь? Как волк.

— Пойдём. Нет. И он вернётся.

— П-почему? Он же… ушёл. Совсем. Иноходью.

— Потому.

Это случайное слово болталось в моей совершенно пустой голове. В пустоте отсутствия мыслей. Билось там о стенки черепа. Пока меня отдраивали и отпаривали. Намывали, кантовали и секли. Вениками в четыре руки. А оно — погромыхивало, постукивало и дребезжало. Ботало. Раздражало.

— «Потому» — почему?

— А, ты об этом. Сдохнет.

— Как это?! Он же здоровый, сильный. Лесной зверь. Сильнее в здешних лесах нет.

— Есть. Ты. Зверь Лютый сильнее зверя лесного. Сдохнет… с тоски. Без твоих… твою мать… А нахрена такая жизнь?! Не в жоре дело, Ваня. Просто без тебя… А на кой оно?! Ты, хрен плешивый… ты побереги себя… А то, итить… скучно.

— Я вам что, скоморох?! Песнями да ужимками забавлять-веселить?

— Ага. Знаешь от кого самое веселье? От солнца красного. Как оно выглянет, так и душа радуется.

Он как-то… притомился и смутился. От длинного «умственного» разговора. Рыкнул, для порядка, на Сухана. Отвёл в мой балаганчик. Горяченьким напоил, в одеяло завернул, по головушке погладил… Только что — титьку не дал.

Спать я не мог. Про фантомные боли слышали? А про фантомные вкусы? Знаю же, что зубы чистил. Неоднократно. И вообще: помыт, промыт и прополоснут. Но во рту — вкус крови. Чужой. Человеческой. Мяса. Жилок. Гадость. Тьфу.

Закрываю глаза — вижу Курта. Как он уходит. Как перед этим смотрит. Сначала — непонимающе. Потом — испугано. Потом… потом с отвращением. Вот и вылезла из тебя, Ванёк, сущность твоя хомосапиенская. Звери убивают для пропитания, волки — могут для обучения молодняка. «Страшнее кошки — зверя нет» — кошка убивает и для развлечения. Но только люди убивают ради «высших целей». «Я — нелюдь!», «я — нелюдь!»… Не льсти себе. Обычная двуногая скотина. С зачатками мышления и намёками на воображение.

Потом пришла Гапа. Молча залезла ко мне под одеяла. Начала ласкаться, тело моё отозвалось, я и сам… И вдруг она замерла у меня в руках. Как мёртвая. Сперва не понял, потом дошло: я до её шеи добрался. С поцелуями. И накрыл её горло своей пастью. Почти как сегодня днём. Чуть прижал зубами. Осознал и поразился. Разнице. У меня… «фантомные ощущения». Как этот… «наглядное пособие» — бился и рвался у столба. В моих руках. Мокрый, холодный, мычащий, истекающий дерьмом и потом. А Гапа… Тёплая, вкусная. Чуть дрожит внутри. Но, может, это от любви и страсти?