Колин Уилсон - Философский камень

По дороге обратно в Лэнгтон Плэйс я пытался объяснить технику Литтлуэю. Единственным различием между его силой и моей была моя чуть большая способность фокусировать; можно сказать, «фокусирующий мускул» у меня был крепче. Но мускул укрепляется тренировкой. И это все, что было нужно Литтлуэю. Сесть на стул и не отрываясь глядеть на однотонную стену, воссоздавая образ — предпочтительно что-нибудь знакомое, — а затем «смотреть» на образ так, словно он реален, проецируя стремление, равное тому, как если бы это и была реальность. Успешность процесса зависит всецело от силы воли, с какой фокусируется образ. Люди в большинстве и не помыслят нагнетать силу воли на фокусированный образ: они не ожидают, что от этого будет хоть мало-мальский эффект. А фактически сила воли, необходимая на «реализацию» образа, находится в пределах возможности любого интеллектуального человека.

В результате Литтлуэй при минимальной помощи с моей стороны «фокусировал» уже через пару часов. Я понял, что он достиг этого, когда, наклонясь над фонтаном, выуживал паука, уныло дрейфующего на плывущем листке. Я почувствовал, что у меня за спиной стоит здоровенный громила, обломком трубы думающий ударить меня по затылку; едва не угодив в фонтан, я обернулся, вскинув руку, чтобы защитить голову. Никого за спиной не было, а был Литтлуэй, улыбающийся во весь рот из окна библиотеки.

Весь остаток дня мы провели, играя в эту чарующую игру. То было одно из самых небывалых ощущений, которые я когда-либо испытывал, — видеть, к примеру, малюсенького, как Мальчик-с-Пальчик, человечка в зеленом, гуляющего по столу, — четкого, во всех деталях — и который галантно мне кланяется, держа зеленую шляпу на отлете. Жуть охватывала при взгляде за окно, где откуда ни возьмись возникала чудовищная волосатая образина, похожая на Кинг-Конга, и люто на меня таращилась. Литтлуэй попытался даже создать ради меня образ своей жены, но тому недоставало четкости — видно, потому, что отношение самого Литтлуэя к ней было двойственным.

Мы так заинтересовались перспективами этой новой силы, что я напрочь забыл о базальтовой фигурке. О ней мне напомнила Барбара, позвонив в девять вечера сообщить, что думает завтра приехать.

— Кстати, — сказала она, — в одном из воскресных цветных приложений была еще одна статья насчет Чичен-Итцы. Там есть снимок базальтовой статуэтки, очень даже похожей на ту, что у вас.

Воскресные газеты находились на половине Роджера; на обложке приложения я увидел великолепную фотографию извлеченной из колодца фигурки. Внутри находилась еще одна фотография на всю страницу, снятая под другим углом. Эта статуэтка была покрыта тонким орнаментом, именно поэтому ее, видно, и сфотографировали дважды.

Я впился взглядом в снимок на обложке. По словам открывателя находки, ее орнамент совсем не походил на обычный орнамент майя: не такой прихотливый, более простой. Лицо было угловатым, жестким и сильным. Как правило, фотография не так хорошо годится для «видения времени», как реальный предмет, Но в данном случае снимки были такими четкими, а сходство с нашей собственной фигуркой таким замечательным, что мне удалось «ухватить» ее умом и исследовать почти так же глубоко, словно это был реальный предмет. Более того, было даже легче, чем с нашей фигуркой, поскольку орнамент был более характерным, а язык майя мне теперь знаком.

И тут, немея от изумления и восторга, я почувствовал, что помех нет. На секунду подумалось, что это «они» решили не блокировать больше мое видение времени. И тогда я понял. Это была фотография, в то время как блокирование включается только при воздействии на реальный предмет. Ну конечно! Несмотря на очень высокий уровень своей цивилизации, люди Му понятия не имели о фотографии, которая зависит от случайного открытия, что серебряные соли затемняются светом. Рисунок фигурки, неважно насколько четкий, из истории ее жизни не передавал бы почти ничего. А потому «они» допустили невероятную ошибку. Блокирование было связано с самим предметом, все равно что защитная сигнализация, но никак не относилось к фотографиям! В безудержном порыве торжества и восторга я помчался наверх рассказать обо всем Литтлуэю. Он в это время находился в ванной; я влетел туда без стука.

— Бог ты мой, это точно?

— Ты взгляни! — Я выставил перед собой цветное приложение.

— Погоди-погоди, дай сначала выйду, а то вода попадет.

Я оставил его обсушиться. Через десять минут возвратился, Литтлуэй голышом сидел на краю ванны, неотрывно глядя на фотографию и бормоча:

— Так, так, так...

Он так был поглощен этим занятием, что вздрогнул, когда я спросил:

— Ну, что ты думаешь?

Литтлуэй поднял глаза.

— Ты сам-то заглядывал? (Он имел в виду, не «заглядывал» ли я в ее прошлое).

Я сказал, что нет: сразу побежал поделиться радостью. Он без слов подал журнал мне. Я пошел с ним к Литтлуэю в спальню, сел там в кресло и дал себе погрузиться в созерцательную объективность. Это заняло дольше обычного, настолько я был взволнован. А когда ум вызволился, взреяв над фотографией, я был в секунду ошеломлен тем же чувством суеверного ужаса, что обуяло меня на Стоунхендже, и тем же ощущением уходящего вниз на множество миль ущелья. Ум вскружился от иллюзорного эффекта огромных расстояний и бескрайних горизонтов. Но по мере того, как я неотрывно смотрел, ужас прошел; я смотрел сквозь и за его пределы, на дали гораздо более глубокие. И то, что мне тогда открылось, оглушило, потрясло все мои чувства головокружительной красотой и жизненностью. Я вглядывался в более свежий, более первозданный мир, мир, кажущийся гораздо живее и зеленее нашего. Мне почему-то вспомнилось о том, как мы с Алеком Лайеллом сидели возле глубокой, быстрой горной речки в Шотландии, глядя в зеленую воду, текущую, словно расплавленное стекло, но кажущуюся почти недвижной, если не считать легких взвихрений на поверхности. Что-то в этом видении вызывало невероятный прилив чистой радости, ощущение было каким-то весенним; вместе с тем это была буйная, тропическая весна бесконечной благости, словно романтическая мечта о рае южного моря. Я, разумеется, сознавал, что вижу не «сам предмет»; этой фигурке было немногим более полумиллиона лет, я же просматривал даль глубиной в семь миллионов лет. То, что я видел, было религией, традицией, но такими словами совершенно невозможно передать ее жизненность. То была традиция выношенная и выхоженная, в которую верили так истово, что она казалась реальной, словно повседневная жизнь. Ближайшая параллель, которая напрашивается, — это христианская история распятия и та абсолютная сила, с какой она воздействовала на такое множество умов.