Далия Трускиновская - «Если», 2000 № 10

— Это делает ее довольно старой.

— Ей шестьдесят пять.

— Так она говорит.

— И конечно, — заметил он, — это невозможно, потому что ей восемнадцать или девятнадцать, совсем девочка.

За моей спиной Мэй замотала янтарной головой, как бы о чем-то предупреждая, и мимо ствола дерева промелькнула птица.

— Я приехал сюда, — сказал я, — чтобы все это выяснить.

— Да, я знаю. И я скажу вам. Я Джедайя Гесте, и теперь этот дом мой. Не желаете ли зайти?

Я пошел за ним по дорожке, ведя в поводу Мэй, которую привязал потом на солнечном месте. Внутри ограды росли деревья. Деревья, в которых резвились черные белки. Я был поражен его именем — скандинав, наверное, и созвучием его имени с именем Джеделлы. Джедайя — имя отца и феминизированная форма от него — имя дочери, Джеделла. Неужели все так просто? Да, если ему тогда было за двадцать, сейчас старику почти девяносто, а ей должно быть шестьдесят пять.

Он привел меня в просторную комнату с белыми стенами, довольно приятную, с картинами и украшениями, а также с большим камином, в котором горело несколько коряг и пней. На столе стоял горячий кофе. Неужели он знал час моего приезда? Нет, это было бы слишком фантастично. Во мне шевельнулось подозрение, что сейчас я должен быть не менее внимательным, чем когда пробирался через нагромождения поваленных сосен.

Из комнаты широкая лестница вела наверх, на галерею. Я заметил, что там стоит еще один человек. Джедайя Гесте сделал ему знак рукой, и тот ушел.

— Мой слуга. Он нам не помешает.

— Это Орлен? — спросил я.

— О, нет, Орлен давно ушел. Но, я помню, Орлен был любимцем Джеделлы, когда она еще не вышла из детского возраста. Жаль, что им всем приходилось ее покидать. Сначала она плакала. Она плакала, когда я ее покинул. Но мне говорили, что позднее она научилась относиться к этому философски. Она привыкла.

Я в свою очередь ему представился, а он воспользовался привилегией своего возраста и сразу стал называть меня Джон. Мы уселись в большие бархатные кресла, я стал пить кофе, горячий, сладкий и крепкий.

Он проговорил:

— Я вернулся сюда умирать. Мне здесь удобно, здесь есть все, что мне нужно. Несколько месяцев, не более того.

— И вы не хотите провести их вместе с ней? — спросил я.

— Строго говоря, ей был предоставлен выбор. Она могла остаться, хотя, я думаю, этого бы не захотела. Если бы, вернувшись, я нашел ее здесь, то, скорее всего, притворился бы кем-то другим. Хотя даже тогда шок…

— От вашего возраста, — перебил я. — Но причина, по которой ей позволили выйти отсюда — ваша смерть?

— Да. Я не могу больше управляться со всеми этими делами. Эксперимент окончен.

— Эксперимент, — повторил я.

— Ну, давайте же, Джон, — подбодрил меня хозяин, я уверен, вы уже уловили суть.

— Я довольно много читал, — начал я. — Несколько лет назад я наткнулся на легенду о Будде. — Гесте скрестил руки на груди и улыбнулся, показав еще крепкие зубы. — Будда был рожден принцем, — продолжал я, — и его решили держать в неведении обо всех безобразных вещах — о нищете, болезнях, старости и смерти. Он видел только красоту. Но в один прекрасный день что-то пошло не так, и он узнал правду.

Джедайя Гесте сказал:

— Видите ли, Джон, я начал задумываться об этом еще в молодости. С самого начала, даже когда нам лгут, факты все равно стоят у нас перед глазами. И наступает момент, когда мы их осознаем. Старая дама в лиловом платье с руками, скрюченными ревматизмом. Мертвая собака, которую переехала повозка. Дичь, убитая для стола. В средние века в Европе над дверью церкви вешали человеческий череп. А под черепом было написано: «Помни, и ты станешь таким, как я». — Он откинулся на спинку кресла. Глаза у него были темные, как у нее, но бледнее, подернутые дымкой старости. — Как учится ребенок? — продолжал он. — Он подражает звукам, которые становятся языком. Жестам, превращающимся в манеры. Суждениям, которые он позднее принимает или отвергает. Он постигает то, что солнце встает и заходит, и то, что с течением лет он взрослеет, меняется. Все вокруг учит нас тому, что мы достигаем расцвета, но потом наступает упадок. С этой вершины дорога ведет только вниз. К слабости и болезням, к первым морщинам и складкам, к дряхлости и немощи. Вниз, к согбенной спине, потере зубов, зрения и слуха. Вниз, в могилу, и это ждет нас всех. Помни, и ты станешь таким, как я. Нас учат этому с самого начала, напоминают снова и снова.

— И Джеделле, — проговорил я, — никогда не говорили о старости и смерти. О болезни по некоторым причинам упоминалось, но как о чем-то уже не существующем. Из книг вырезали страницы. В доме всегда были только молодые и здоровые люди, а когда они начинали стариться, их отсылали. Когда под окном умерла белка, Орлен сказал ей, что она оглушена, а потом показал ей другую белку, прыгающую в ветвях.

— В городе ко мне приходила девушка, — сказал Джедайя Гесте. — К ее ужасу, она от меня забеременела. Она не хотела этого ребенка, поэтому ей заплатили, а ребенка я взял себе. Это и была Джеделла. Совсем дитя, моложе Будды, которому, как мне кажется, было двенадцать. Слишком маленькая, чтобы что-ни-будь знать. Джон, ничего лучше и пожелать было нельзя, а я располагал средствами. Я привез ее сюда и на эти первые годы стал ей другом. А потом в силу необходимости я ушел, и мою работу продолжали другие. Они были умны, им хорошо платили. Ни одной ошибки. Она выросла в мире, где никто не болел, не старился и не умирал. Где ничто не умирало. Она не принимала в пищу убитых животных. Даже листья на деревьях оставались вечно живыми.

Это было правдой, она видела только сосны — обновление, но не очевидное старение. А потом она вышла через открытую дверь и спустилась в осенний лес, где рубиновая, желтая и бурая смерть слетает с каждого дерева.

— Но теперь она это видит, — сказал я. — И считает чем-то, не имеющим смысла. Мистер Гесте, она уже постигает ужасный факт, что все в мире смертно.

— Вспомните, — возразил он, — ей шестьдесят пять лет, а она девочка. Слишком много уроков ей давали, можно ли было их не усвоить.

Я встал. Я не чувствовал злости. Я не знаю, как назвать то, что я испытывал. Но я не мог больше ни сидеть в кресле перед камином, ни пить душистый кофе, ни смотреть в это старческое лицо, где читались такие сила и уверенность.

— Вы разыгрывали из себя Бога, мистер Гесте.

— Неужели? Разве нам дано знать, как поступал Бог или как Он намеревался поступить?

— Вы полагаете, что дали ей вечную юность. Думаете, что сделали ее бессмертной.

— Может быть, — произнес он.

Я ответил ему: