Томас Диш - Щенки Земли

— Поэтов нет на заметке? — спросил я.

— Эта болезнь действительно взяла свое название у поэта Франкастория, который в латинских стихах написал в тысяча пятьсот тридцатом году какую-то пастораль о снедаемом любовью пастушке Сифилисе. Сама я ее никогда не читала, но если вам доставит удовольствие?.. Кроме того, в этом списке также братья Гонкуры, аббат Гальяни, Хуго Вольф… Но ярчайший и неувядающий пример того, чем может сопровождаться проникновение в мозг Treponema Pallidum, — Адольф Гитлер.

Как видите, если бы это не сопровождалось никакими другими изменениями мозга, кроме разрушения типа беспамятства и распада, лагеря «Архимед» не было бы. Но существовало предположение — высказывавшееся некоторыми очень достойными уважения людьми (хотя обычно они не были профессиональными медиками), — что нейросифилис так же часто оказывает благотворное, как в других случаях пагубное, воздействие и что гениальные люди, которых я упоминала (и многие другие, которых я могла бы еще назвать), были продуктами его благотворного воздействия, так же как и его жертвами.

В конце концов все это вопрос природы гениальности. Лучшее объяснение гениальности из всех, какие мне известны, которое объединяет в себе наибольшее количество фактов, принадлежит Кёстлеру: гениальность есть просто слияние воедино двух, до того времени разрозненных сфер отношений или матриц — талант сопоставления. Архимедова ванна — маленький тому пример: до него никто не связывал измерение массы с общеизвестным наблюдением вытеснения воды погружающимся в нее телом. Для современного исследователя вопрос вот в чем — что на самом деле происходит в мозгу в тот момент, когда какой-нибудь Архимед произносит: «Эврика!» Теперь, кажется, ясно, что это какого-то рода разрушение — в буквальном смысле слова нарушение целостности разума, когда старые, разделившиеся категории в течение какого-то недолгого времени оказываются подвижными и способны переформироваться.

— Но как раз в этом, — возразил я, — в переформировании разрозненных категорий и состоит гениальность В расчет принимается не ломка, а те новые сопоставления, которые за ней следуют Сумасшедшие могут ломать так же импозантно, как и гении.

Доктор Баск, загадочная в окутывавшем ее сигаретном дыму, улыбнулась.

— Возможно, та тонкая грань, которая, как говорится, отделяет гениальность от сумасшествия, всего лишь случайность; может быть, сумасшедшему просто не повезло в том, что он поступает неверно. Но я поняла вашу точку зрения и могу возразить. Вы, вероятно, полагаете, и я принимаю это, что в случае гениальности всего один процент приходится на наитие и что решающим в формировании гениальности является процесс подготовки того момента, когда возникает эта пресловутая «Эврика!». Короче говоря, речь идет об образовании, которое позволяет гениальности познавать реальность.

Но не в этом ли как раз и заключается решение вопроса? Образование, сама память — это не что иное, как сумма всех гениальностей данной культуры. Образование — всегда ломка старых категорий и перекомбинирование их лучшим образом А у кого лучше память, если уж на то пошло, чем не у кататоника, который воскрешает определенную часть прошлого во всей ее полноте, совершенно отрешаясь от настоящего? Я могу пойти еще дальше и заявить, что сама мысль есть болезнь мозга, некоторое вырожденное состояние вещества.

Да, если бы гениальность была обусловленным процессом, а не тем, что она есть — счастливой случайностью, — это не могло бы для нас иметь никакого значения! Математические гении обычно раскрываются до тридцатилетнего возраста, не позднее. Разум защищает себя от созидательного дезинтеграционного процесса; он начинает кристаллизоваться; представления становятся твердыми, уложившимися в незыблемые системы, которые просто отвергают возможность быть разрушенными и переформированными. Возьмем Оуэна, величайшего анатома Викторианской эпохи, который просто не мог понять Дарвина. Это — самозащита в чистом виде и первозданной простоте.

А теперь подумаем, что бы могло произойти, если бы гениальность не держала себя в узде и настаивала бы на необходимости окунуться в хаос свободных ассоциаций. Я думаю об этом герое ваших литератур, Джеймсе Джойсе. Я назову любое число психиатров, которые могли бы с чистой совестью воспринять «Поминки по Финнегану» (sic[41]) как настоящий бред сумасшедшего и госпитализировали бы автора на основании его собственных показаний. Гениальность? О да. Но все мы, обыкновенные люди, обладаем обыкновенным пониманием того, что гениальность, подобно трипперу, есть социальная болезнь, и предпринимаем соответствующие действия. Мы помещаем всех наших гениев под тот или иной вид попечительства, изолируем их с целью избежать инфекции.

Если вам необходимо какое-либо дополнительное доказательство моего утверждения, оглянитесь вокруг. У нас здесь гении на каждом шагу, и каков их главный интерес? К какой благородной цели они прилагают громадный запас их объединенных интеллектов? К изучению химер! К алхимии!

О, я уверена, ни один, даже сам доктор Фауст, не обладал более острым интеллектом, более тонкой проницательностью или более основательной осведомленностью в алхимических деяниях. Как Мордикей не устает подчеркивать — веками умнейшие вершители таинств и хитрейшие мракобесы занимали себя тщетной разработкой этих интеллектуальных арабесок. Поистине весьма достойно высочайшего ума увлечься этим. Но в конечном счете это — вершина чепухи, что и вы, и я, и Мордикей Вашингтон, без всякого сомнения, хорошо знаем.

— Хааст, кажется, думает иначе, — сказал я мягко.

— Мы все так же хорошо знаем, что Хааст — обиженный Богом дурак, — сказала Баск, выкорчевывая окурок сигареты, которую она докурила до самого мундштука.

— О, я бы этого не сказал, — обмолвился я.

— Потому что он читает ваш дневник — как и я. Вы не можете просто так отказаться от того, что уже написали в нем. Вы уже высказались, что думаете об идеях Мордикея и тех направлениях, которые он рисует перед Хаастом.

— Может быть, у меня более разносторонний ум, чем тот, на который вы отпускаете мне кредит. Я пересмотрю мое суждение о теории Мордикея, если оно точно такое же, как ваше.

— Вы гораздо больший лицемер, чем я думала, Саккетти. Доверяйте любой чепухе, если вам нравится, лгите сколько вам вздумается, мне это безразлично. Достаточно скоро я сама раскрою карты в моей игре с этим шарлатаном.

— Каким образом? — спросил я.

— Все распланировано. И я увижу, есть ли у вас билет в первый ряд, когда будет происходить главное событие.