Валерий Брюсов - Полдень, XIX век

— Тебя перевели? — спросила после долгой паузы Люба.

— Да.

— На какое?

— На макаронное… Это все-таки веселее, чем сортировать и отправлять пакеты.

— А мне мои перчатки надоели хуже… хуже… ну я прямо слова подыскать не могу… есть какая-то старинная пословица… вот только сейчас вспомнить не могу.

— Хуже горькой редьки?..

— Вот именно…

Послышался стук я дверь.

— Войдите, — сказала Люба.

Вошел высокий, хорошо развитый и крепко сложенный юноша.

— Это вы, Павел? — спросила, не оборачиваясь, Люба.

— Да, я. Почему у вас нет света? — промолвил Павел, здороваясь с молодыми девушками.

— Так. Нервы не в порядке.

— A-а… Впрочем, теперь немудрено и расстроиться нервам Знаете последнюю новость?

— Какую? — спросила Аглая.

— Их две, впрочем.

— Какие же?

— Одна — взрыв на центральной станции городского отопления в Москве; взорвался цилиндр с газом, причем разнесло несколько домов, убило больше десятка людей и поломало крышу. Теперь весь город мерзнет.

— Ужасно, — прошептала Люба.

— А другая… Эта новость задевает меня самого за живое. Задержаны, допрошены и приговорены к пожизненному устранению семь человек, членов «Южного общества индивидуалистов», явившихся к нам проповедовать свои идеи. Вчера в Соляном городке им устроили после собрания настоящую овацию; и не успели они вернуться к себе в дом, их, по распоряжению Верховного Совета, взяли и доставили на его экстренное заседание…

— Давно нужно принять крутые меры против этой заразы, — сказала Люба.

— А где же наша свобода? — спросила Аглая.

— Свобода, свобода… Затасканное слово… — ответила Люба. — Эти люди подрывают все общество, грозят несчастиями, страшнее всяких взрывов…

— Против слова нужно бороться словом, — сказала Аглая.

— И против чумы нужно бороться словом? — спросила раздраженно Люба. — А есть слова, которые хуже чумы.

Она заговорила оживленно, волнуясь и жестикулируя:

— Нашлись пророки… Столетиями, тысячелетиями стонало человечество, мучилось, корчилось в крови и слезах. Наконец его муки были разрешены, оно дошло до решения вековых вопросов; нет больше несчастных, обездоленных, забытых; все имеют доступ к свету, теплу, все сыты, все могут учиться…

— И все рабы… — тихо бросил Павел.

— Неправда, — горячо подхватила Люба, — неправда: рабов теперь нет. Мы все равны и свободны. Нет рабов, потому что нет господ.

— Есть один страшный господин…

— Кто?

— Толпа… Это ваше ужасное «большинство»…

— Э-э… Оставьте… Старые сказки. Они меня раздражают. Я не могу слышать их равнодушно…

И Люба замолчала, сжимая нервно руки.

— Они меня влекут к себе, как глубокий омут, в пропасть… — сказала тихо Аглая.

— Кто? — спросила Люба.

— Те, кого ты иронически называешь пророками.

Люба ничего не ответила, скривив презрительно губы.

— Будем чай пить? — спросила она потом, встряхивая головой, словно отбрасывая от себя неприятные мысли о беспокойных людях..

— Будем, — согласились в один голос Павел и Аглая и взглянули друг на друга, как бы поверяя один другому общую тайну.

Люба сняла с полочки три стакана, молоко, печенье, хлеб и масло и, нажав пружину, захлопнула дверцу.

— Теперь свету бы не мешало, — сказал Павел, беря свой стакан, — неловко как-то в темноте.

Люба молча повернула рукоятку, и мягкий голубоватый свет полился с потолка.

— Я теперь читаю старинные книги. Каждый вечер несколько часов посвящаю чтению, — заговорил снова Павел, отхлебнув несколько глотков и откидываясь на спинку кресла.

— Ну и что же? — отрывисто спросила Люба, раздражение которой еще не остыло.

— Я завидую, — ответил медленно Павел, — завидую свободным людям тех времен. Завидую тем несчастным, голодным и холодным «мужикам». Как просторно и свободно они жили, выбирая по своей воле труд или безделье.

— Главное, свободно умирая с голоду, — бросила Люба.

— Да; и свободно умирая с голоду.

— Умереть с голоду вы и теперь можете совершенно свободно.

— Да. Вот умереть мне можно совершенно свободно в любую минуту, а жить так, как я хочу, мне не позволяют.

— Как же вы хотите жить?

— Тоже совершенно свободно, независимо, не подчиняясь ни вашему Верховному Совету, ни окружным, ни тысяцким, ни сотским…

Павел говорил громко и возбужденно, и все лицо его горело одушевлением, и глаза, красивые серые глаза блестели под белым, слегка откинутым назад лбом.

Аглая не сводила с него своего взгляда и жадно ловила его слова.

— Так, так, — наконец сказала она, — это мои мысли.

— Да замолчите вы, несносные, — вскричала Люба, — вы еще об религии заговорите!..

Она презрительно усмехнулась.

— О, как бы я хотел веровать, — сказал, подхватывая ее слова, Павел, — чисто, наивно и горячо веровать, как описывается в старинных книгах… Но меня обокрали; когда я был еще ребенком, мою душу отравили скептицизмом. Она мертва и безжизненна… Как я завидую старому семейному быту, как бы мне хотелось иметь мать и отца; не граждан за номерами, которые числятся моими отцом и матерью по государственным спискам (да и то насчет отца я не уверен), а настоящих, живых мать и отца, которые воспитали бы меня и вложили бы в меня живую душу…

— Вы и против общественного воспитания детей?

— Да, против… Я не боюсь говорить об этом, как ни дико это кажется и как ни идет это вразрез с положениями госпожи науки и ходячей морали…

— Замолчите, мне тошно слушать вас. Я вам не верю; вы напускаете на себя.

— О нет, я говорю вполне искренно. Дружная религиозная семья… Как в ней должно быть хорошо бывало!.. Как радостно прыгали дети, встречая входящего отца! Как они прижимались доверчиво и ласково к своей матери!..

— У вас голова забита старыми бреднями. Вам нужно бросить читать и взять отпуск…

— Конечно, это лучшее средство, — сказал Павел насмешливо. — Нет, не то, — продолжал он, — раз проснулись эти чувства в душе, их ничем не заглушишь.

— Вы знаете, в Африке, около Нового Берлина, образовалось, говорят, общество, решившее добиваться от верховного африканского совета легализации семей на старинный лад? — сказала Аглая.

— Да, слышал. И глубоко им сочувствую. И, если я когда-нибудь сойдусь с девушкой, — прибавил Павел значительно, — я сойдусь с ней только с тем, чтоб никогда не разлучаться; и если она уйдет все-таки от меня, я ее убью… И себя убью…

— Вы совсем сумасшедший, — сказала Люба, — хотите ли еще чаю?