Далия Трускиновская - «Если», 2000 № 10

Все собирались на похороны, которые были назначены на вторник. Я с чувством печали и утраты глядел на свой черный костюм. Отец однажды предупреждал меня: «Джон, ты никогда не почувствуешь смерти, не осознаешь ее как следует, пока не ощутишь, что твоя собственная не так уж далека». Ему было пятьдесят, когда он это сказал, а два года спустя он умер, так что я не мог оспаривать его утверждение. Но мне казалось, что смерть Хоумера — вопиющая несправедливость по отношению к нему и его дочери, которой самой исполнилось шестьдесят и у которой десять месяцев назад лихорадка унесла мужа.

В понедельник вечером я сидел дома и просматривал книги, прибывшие с почтой, когда раздался легкий стук в дверь.

Это, очевидно, была не Абигайль, которая стучала оглушительно, и не Люк, который просто врывался. Открыв дверь, я узрел видение по имени Джеделла — все в том же темном платье. Волосы у нее были уложены.

— Добрый вечер, мисс Джеделла. Чем могу служить?

— Мистер Кросс, — сказала она. — Завтра должно что-то произойти?

— Завтра? Вы имеете в виду похороны бедного Хоумера?

— Да, — проговорила она, — миссис Абигайль называет это так.

— А как же еще это называть? — удивился я. — Похороны, погребение.

Она посмотрела мне прямо в глаза. Потом произнесла спокойно и тихо:

— Что это такое?

У Абигайль были свои правила, но ведь сейчас еще не стемнело. Я впустил Джеделлу в комнату, оставив дверь слегка приоткрытой.

Я усадил девушку в самое удобное кресло — свое.

— Что вы имеете в виду, мисс Джеделла?

На мгновение она как будто растерялась, но потом ее бледное лицо приняло обычное выражение.

— Они говорят: тот человек — умер.

— Так и есть.

— Он один из тех трех мужчин, которых я видела на площади? — Да.

— У него какая-то ужасная болезнь? — Она рассеянно оглядела комнату. — Я права?

Это меня взволновало: я ничего не мог понять. Я вспомнил, что счел ее слегка помешанной, и тихо сказал:

— К несчастью, он был стар. Но прошу вас, поверьте, он не страдал никаким серьезным недугом. Насколько мне известно, он мирно отошел во сне.

— Но что это значит? — спросила она.

— Он мертв, — ответил я, — это иногда случается. — Я намеревался быть ироничным, но она взглянула на меня с такой болью, что я устыдился, словно оскорбил ее. Я не знал, что сказать. Она заговорила первой:

— А похороны — что это?

— Джеделла, — твердо произнес я, — вы хотите сказать, будто не знаете, что такое похороны?

— Нет, — ответила она, — не знаю.

Будь я года на три моложе, то, пожалуй, подумал бы, что меня разыгрывают. Но в моем возрасте изумление — редкий гость.

Я пересел в другое кресло.

— Когда человек умирает, мы укрываем его землей.

— Землей, — произнесла она. — Но как же он может встать? Это такое наказание?

— Он мертв, — ответил я с каменной твердостью. — Он не знает, что оказался в земле.

— Разве он может не знать?

В окне начал меркнуть свет дня. И мне вдруг почудилось, как бывало иногда в детстве, что, возможно, это конец и Солнце никогда не вернется.

Через десять минут мальчик, прислуживающий Абигайль на кухне, должен был ударить в гонг, чтобы все собрались к столу. Джеделла к общему столу не выходила.

— Джеделла, — сказал я, — я не могу вам помочь. Наверное, нужно попросить священника зайти к вам?

— Почему?

— Возможно, он тот человек, который вам необходим.

Она проговорила, глядя на меня с выражением сострадания и недоумения, словно вдруг поняла, что я и весь мир сумасшедшие:

— Ваш город — ужасное место. Я хотела бы вам помочь, да не знаю как. Неужели вы способны, мистер Кросс, быть свидетелем подобных страданий?

Я криво улыбнулся.

— Согласен, это нелегко. Но дело в том, что все мы, в конце концов, приходим к этому.

Она сказала:

— К чему?

Прозвонил гонг. Может быть, немного рано, или мне так показалось… Я проговорил:

— Джеделла, вы еще очень молоды. — Некоторый отзвук слов моего отца.

Но Джеделла продолжала смотреть на меня своими летейскими глазами. Без выражения она произнесла:

— Что это значит?

— Ну, это уже глупо. Почему вы все время меня спрашиваете? Я просто сказал, что вы молоды. Наверное, вам шестнадцать.

Признаюсь, я пытался польстить, дав ей немного меньше. С женским возрастом всегда надо обращаться осторожно. В те дни пограничной чертой было шестнадцать, теперь стало побольше — двадцать.

Но Джеделла, которую Люк считал призраком, взглянула на меня с удивлением. Мои слова ей не польстили.

— Конечно, нет.

— Шестнадцать, восемнадцать, что-нибудь в этом роде.

За дверью постояльцы пансиона уже начали спускаться к ужину. Они наверняка услышат наши голоса и поймут, что у Джона Кросса в комнате женщина.

Джеделла встала. Последние лучи света как бы обволакивали ее, и поэтому она вдруг показалась изможденной. Должно быть, именно Абигайль убедила ее зачесывать волосы наверх. Она казалась тенью, и сквозь эту тень я вдруг словно увидел кого-то другого. Но кого?

— Мне шестьдесят пять лет, — произнесла она.

Я рассмеялся, но то был смех испуга. Словно вместо нее я действительно мог увидеть пожилую женщину, на пять лет старше дочери Хоумера.

— Я иду ужинать, Джеделла. Хотите присоединиться?

— Нет, — ответила она.

Она повернулась и сделала шаг вперед — из коридора на нее упал свет лампы. Ей было восемнадцать. Она вышла на площадку и стала подниматься по лестнице.

Не имею представления, что мы ели в тот вечер. Кто-то — Кларк, я думаю, — развлекал нас шутками, и все хихикали, кроме мисс Пим и Абигайль, которые его шуток не одобряли. Я тоже посмеивался, Бог знает, почему. Я даже не слышал, что говорили за столом.

В конце ужина мы вспомнили: завтра Хоумер ляжет в могилу, и, тогда воцарилась тишина. Я помню, как Абигайль зажгла свечу в окне — трогательный жест, старое суеверие, но доброе и милое — чтобы привести душу к дому.

Я никому не рассказывал, что услышал от Джеделлы, и никто не отважился спросить у меня, о чем мы с ней говорили.

Придя домой, я долго бродил по комнате, потом зажег лампу, принес книги и отложил их в сторону.

В западном крыле дома была она — эта темноволосая девушка, появившаяся, словно призрак из утреннего тумана.

Ради Бога, о чем она говорила? Чего она хотела?

Наконец я добрался до постели и лежал в темноте, в мягком уединении своего убежища. Однако сон не шел. Она сказала, что не знает, что такое похороны, она спрашивала, как вынесет Хоумер, когда его зароют в землю. Она сказала, что ей шестьдесят пять лет.