Журнал «Если» - 2007 № 07

Я созвонился со Снеговым. Сергей Александрович пригласил нас с Лидой на Куршскую косу, на турбазу «Дюны» — они с Галиной Николаевной снимали там дачный щитовой домик из двух комнат.

Снегов в те дни читал труд Льва Гумилёва. Он находил интересной гумилевскую идею о пассионарных волнах как некоей двигательной силе истории. А вот рассуждение о значении степи в русской истории казалось Снегову натянутым, чрезмерным.

«А знаете, — сказал он за вечерним разговором, — Гумилёв однажды вызвал меня на дуэль. Мы вообще-то сдружились в Норильске. Бараки у нас были разные, но зона-то одна. Характер у Льва был, скажем так, весьма сложный. Мы много спорили. В чем-то сходились, ну, например, в том, что в ортодоксальном марксизме есть элемент фантастики. В чем-то расходились, скажем, в оценке взглядов Ницше и Монтеня. Это были всегда очень животрепещущие для зоны темы… Да, так вот. Один из нас, Евгений Рейхман, инженер-металлург высочайшего класса и к тому же знаток итальянского Возрождения, затеял конкурс норильских поэтов. Соискатели представляли по нескольку стихотворений — анонимно, под девизами, — и оценивались они по двенадцатибалльной системе. Жюри было строгое и компетентное, в него входили, кроме Рейхмана, профессиональные литераторы. Всем было ясно, что победит Лев Николаевич. Первое место ему полагалось не только от природы — ну как же, сын таких прекрасных поэтов, — но и потому, что он и впрямь писал очень хорошие стихи. И вдруг, совершенно неожиданно, первое место присуждают мне — 8,7 балла, а у Льва — 8,2. Другой на его месте посмеялся бы, а Лев прямо-таки взъярился. Кричал, что это нечестно… что он на воле непременно станет писателем, а я всего лишь физик и дилетант в литературе, на воле в лучшем случае буду работать в науке… Вот такая размолвка… А через несколько дней мы схватились в другом споре — на богословскую тему, и Лев обвинил меня в том, что я оскорбил его религиозное чувство. Ничего обидного я ему не сказал, но таков уж его характер: вспыльчивый, нетерпимый… Словом, он вызвал меня на дуэль. Я вызов принял. Но на чем же драться? Где взять — в лагере! — шпаги или дуэльные пистолеты? Лев кипел, кипел и наконец предложил отложить дуэль до будущих времен, когда мы будем на воле. Вот такая история».

«Но вы встретились с ним, когда освободились?» — спросил я.

«Встретились. — Снегов тихо посмеялся. — Двадцать лет спустя, в шестидесятые годы. Мы с Галей приехали в Ленинград и навестили Льва Николаевича. Он профессорствовал в ЛГУ. И набирал известность как оригинальный историк. Да, мы побывали у него, он жил тогда на Московском проспекте в небольшой комнатке, заваленной книгами. Пустились, конечно, под коньячок, в воспоминания о лагерном прошлом, и я между прочим напомнил Льву об отложенной дуэли. Он это помнил, но забыл о причине нашей ссоры. Я подробно рассказал. И не удержался от злорадного вопроса: скажи-ка, профессор, кто из нас стал писателем, а кто ученым?»

Три дня мы гостили у Снеговых на турбазе на Куршской косе, и эти дни навсегда остались со мной как одно из самых ярких событий жизни.

В 1994 году Сергей Александрович скончался. Книга его воспоминаний «В середине века (в тюрьме и зоне)» вышла в Калининграде два года спустя.

Галина Николаевна пережила мужа на несколько лет.

Люди смертны. Но их души… Конечно, это из области иррационального, вопрос веры, а не знания, но хочется верить, что души не исчезают бесследно. Что они встречаются… Особенно души, познавшие Большую Любовь…

Есть у Снегова фантастический рассказ «Умершие живут». Ученые-физики братья Рой и Генрих (излюбленные персонажи, проходящие через многие снеговские рассказы) занимаются расшифровкой излучений человеческого мозга. Волны мозга, излученные в космос, фиксируются на стереоэкране — это огромная мешанина неясных голосов, лиц, строений. Но в этом «шуме» выделяются и опознаются братьями излучения выдающейся интенсивности, они принадлежат давно умершим людям, чей мозг генерировал особо мощно. Так они, Рой и Генрих, опознают (и видят на экране) знаменитого Пьера Ферма в тот счастливый день, когда он нашел доказательство великой теоремы. Видят и опознают Франсуа Вийона, в тюрьме читающего свои стихи сокамерникам в тот день, когда ему заменили виселицу десятилетним изгнанием из Парижа…

Мне кажется, что где-то в галактическом пространстве мчатся излучения мощного мозга Сергея Снегова.

РЕЦЕНЗИИ

Александр ЗОРИЧ

РИМСКАЯ ЗВЕЗДА

Москва: АСТ — Хранитель, 2007. — 288 с.

(Серия «Интеллектуальный детектив»).

5000 экз.

Доля фантастического в новом романе Александра Зорича относительно невелика: поэт Овидий Назон пережил маленькую одиссею после того, как в реальности-1 его биография должна была исчерпаться, а Гай Юлий Цезарь мало того, что миновал последний срок, еще и стал чем-то вроде божества-покровителя Римской цивилизации. Зорич дает ссыльному поэту, из которого Иосиф Бродский сделал почти что советского человека, прийти к согласию со своими врагами и со своими властями. В этом нравственном изменении — суть книги. До отправки в провинциальный город Томы Овидий был одиночкой-в-людской-массе. Человеком на особицу. Немножечко сластолюбцем, немножечко баловнем судьбы, ужасным фрондером и даже чуть-чуть диссидентом. Патриархальные основы имперского строя его нимало не интересовали. И лишь донос человека, считавшегося другом, ссылка, а затем изощренное издевательство все там же заклятым другом, «поставленное», как ставят спектакли, воспламенили в поэте ярость и ненависть, способствовавшие дальнейшей метаморфозе. Овидий проходит стадии воина, беглеца, мстителя и, местью своей доведенный до полной духовной немоты, томясь в страшной дыре и наблюдая за врагом, сидящим рядышком, находит в себе силы простить предателя, — ради того, чтобы в нем самом душа не умерла. Отказ от мести в нашей фантастике, наполненной призывами «убей гада или он убьет тебя!» — случай уникальный. А уж отказ от зла ведет к прощению и принятию родного мира. Овидий впервые осознает собственную судьбу как часть огромной всеримской судьбы.

«Римская звезда» достойна серьезного и основательного литературоведческого разбора. К настоящему времени это, может быть, лучшая работа А. Зорича. Рядом можно поставить только дилогию о Карле Смелом, но если там текст был наполнен хаотическим мраком творческого роста, то здесь повествование освещено отблесками истины.

Дмитрий Володихин