Сергей Абрамов - Рай без памяти

— Дуло вашего автомата опущено. Если оно шевельнется…

Дуло не шевельнулось. А Бойл сказал нарочито равнодушно:

— Зачем нам умирать обоим? Пропусти меня, и разойдемся… живыми.

Вспомнились слова из Толькиной песенки: «Первый успех… первым успеть… точно нажать курок». Но я медлил. Как трудно все-таки убить человека!

— А что ты хочешь? — вдруг спросил Бойл.

— Бросьте автомат и шагайте к выходу.

— Оглянись назад. Мы не одни.

— Старый трюк. Не двигайтесь — выстрелю.

— Я первым.

— Сомневаюсь, — сказал рядом знакомый голос.

Но я даже не повернул головы, не спуская глаз с руки Бойла, лежавшей на спусковом крючке. А у него почему-то задрожали губы, отвисла челюсть и разжавшиеся пальцы выпустили автомат, бесшумно коснувшийся пола. Я понял, почему так неслышны были наши шаги: пол или, вернее, плоскость под ногами поглощала все звуки.

— Вы были правы, комиссар, мы не одни, — сказал голос.

Я взглянул и увидел свое повторение с автоматом, так же прижатым к бедру. Анохин-бис в таком же полицейском мундире стоял в двух шагах от меня и улыбался. Бойлу, вероятно, показалось, что я раздвоился. Он закрыл лицо руками и снова отнял их.

— Неужели схожу с ума? — прошептал он.

— Вы кончите иначе, — сказал мой альтер эго, — отступайте спокойно, не оглядываясь. Вот так.

Бойл, как загипнотизированный, попятился назад, не отводя глаз от моего двойника.

— Еще, — сказал тот.

Бойл сделал еще шаг и исчез, словно провалился сквозь землю.

— Только не в землю, а в люк, — поправил меня мой спаситель. — Видишь, экран погас.

Экран действительно сплошь почернел, как аспидная доска. Ядовито-желтая надпись, предупреждавшая об опасности, исчезла.

— А он? — вырвалось у меня.

— Его уже нет, — сказал Анохин-второй. — Еще секунду назад это был сгусток атомной пыли. А сейчас и она рассеялась.

44. ВОЗВРАЩЕНИЕ

— Не очень научно, — объявил я.

— Приблизительно, — сказал он миролюбиво, — мы ведь не физики.

— Я думал, ты здесь кое-чему научился. Были шансы.

— А я не помню, чему я здесь научился. Я уже говорил тебе: не помню, — повторил он. — Сейчас я — это ты со всем объемом накопленной тобой информации. Я выиграл скачку в гандикапе, я поступил в полицию, я был комендантом Майн-Сити и сидел у телефона в повстанческом штабе. А что я делал в действительности, не знаю. Я даже не знаю, как меня зовут, есть ли у меня семья, чем занимаюсь, кого люблю и кого ненавижу.

— Вернешься в Город — узнаешь. — Мне захотелось сказать ему что-нибудь приятное, но я никак не мог найти ни подходящего тона, ни подходящих слов.

— Спасибо, — сказал он, сразу прочитав мои мысли, — я и так все понимаю. Вероятно, я не сделал здесь столь блестящей карьеры.

— Думаю, что ее обусловили не мои способности.

— Обстоятельства. Не считай себя пешкой на шахматной доске, на которой кто-то разыгрывает партию.

— Но партия-то играется. Когда мне плохо, появляешься ты.

— Только для того, чтобы увеличить объем воспринятой через тебя информации. Кроме того, вас хотят сохранить. Вероятно, твоя дуэль с Монжюссо в ложной жизни, спроектированной режиссером Каррези, тоже чему-то научила.

— Конечно, Бойл мог выстрелить первым.

— Не мог. Я знал, чем все это кончится.

— Запрограммированное знание? — Я не мог удержаться, чтобы не подчеркнуть своего человеческого, свободного от каких-либо программ естества, но он принял это как должное.

— Как всегда при наших встречах: все знаю — и что было, и что будет.

— А что будет?

— Чьи-то рецепторы снимут с меня накопленную тобою память и вернут мою.

— Зачем им понадобилась моя дилетантская память, когда у них есть второй Зернов?

Он посмотрел на меня так, словно хотел спросить: зачем спрашивать, когда у самого готов тот же ответ? Но все же ответил:

— Вероятно, мощность рецепторов ограничена. Один канал связи, и этот канал — ты. Или я, — засмеялся он и добавил: — А сейчас этот канал начнет действовать.

Я не понял.

— А что тут понимать, когда все ясно, — сказал он. — Возвращаешься домой, на дачу. Дочка, дачка, тишь да гладь, — засмеялся он, — а тянет. Родина. Даже меня тянет — теперешнего. Помнишь лужайку в лесу, где вы очутились после дачного ужина? — спросил он без всякой связи с предыдущим. — Узнаешь, если увидишь опять?

— Допустим, — сказал я.

— Оглянись.

Я оглянулся. Вместо фиолетовой дымки, окружавшей замкнутое ею пространство, я увидел поваленное дерево, на котором сидели тогда Зернов и Толька, и лесную чащобу кругом с белесыми пятнами просвечивающего неба.

— Прыгай, Юрочка. Проститься еще успеем. — Мой «дубль» почему-то спешил. — Иди, иди. Земля близко.

Я сделал шаг вперед и остановился. Что-то во мне воспротивилось.

— Не могу же без них, — сказал я.

— Они появятся одновременно с тобой. Расположитесь примерно так же, как очнулись в лесу, сумеете? Это важно для того, чтобы вернуть вас на Землю.

— А как? — спросил я. — Телепортация?

— Неважно, как это называется. Поспеши. Не задерживай их и меня. Потребуется еще некоторое время, чтобы резюмировать все, что вы поняли. Моя информация должна быть полной и законченной.

— Ты с нами?

— Незримо. Как в Гренландии, помнишь? — Он подтолкнул меня в спину, и я очутился в лесу.

Мой двойник и «проходы» Би-центра исчезли.

Но я был не один. На стволе поваленного дерева сидели Зернов и Толька. Мартин стоял рядом со мной, растерянно озираясь. Должно быть, дождь прошел: было тепло и влажно. И упоительно пахло густым настоем из липы, каштана и молодой хвои.

— Где это мы, мальчики? — Мартин все еще недоуменно оглядывался.

— На последней станции перед возвращением на Землю, — сказал я.

Я-то знал больше, чем все они, вместе взятые.

— Кто это тебе сказал?

— Анохин-бис.

Я перехватил внимательный взгляд Зернова.

— Опять? — спросил он.

— В последнюю минуту нашей милой беседы с Бойлом.

— Ты его догнал? — вскрикнул Толька.

— Догнал.

— И что? Он сопротивлялся?

— Я уже думал, что отдаю Богу душу. — Говоря, я так и видел перед собой автомат Корсона Бойла и его дрожащие пальцы на спусковом крючке. — Правда, в рай или в ад мы бы отправились вместе, но, откровенно говоря, меня это не утешало. Он бы не промахнулся.

Но Зернова не интересовало сослагательное наклонение.

— Значит, никто не стрелял? — уточнил он.

— Никто.

— Значит, он жив?