Юрий Козлов - Проситель

- Не Джерри Ли Коган, Саша, виноват в том, что русский народ столь же безропотно снес все мыслимые и немыслимые финансовые издевательства, как и прежде сносил все, что Господь ни пошлет. - Халилыч наконец разобрался со своей пищащей, как голодный птенец или испуганная мышь, электронной записной книжкой и, похоже, вознамерился ввести разговор в строгие берега: принимать или не принимать консорциуму коммерческое предложение Берендеева?

- Между прочим, схожий план отлично сработал в Албании, - возразил Мехмед.

- Наверное, - предположил Мешок, - в отношении Албании у Бога не было промысла.

- Потому что в Албании нет нефти и газа. Ага, - удовлетворенно уставился в мерцающий мертвенным зеленым светом экранчик мини-компьютера Халилыч, - как только ты позвонил, - повернулся к Мехмеду, - я сделал запрос службе, услугами которой иногда пользуюсь, насчет этого парня. Пока мы тут болтали, пришел ответ. Я коротко, по существу вопроса. "Сет-банк", в совет директоров которого входит Берендеев, действительно располагает активами, которые, если будут добавлены к нашим, позволят нам взять под контроль практически всю тонкую металлургию России. Тут все ясно. Надо только установить механизм принятия решения по продаже ценных бумаг в этом "Сет-банке". Я имею в виду, достаточно ли влияния у Берендеева, чтобы передать нам необходимые пакеты. Но я думаю, вздохнул Халилыч, вновь уткнувшись в экранчик, - что вполне достаточно. А вот и информация по чудесному спасению Нестора Рыбоконя от банкротства несколько лет назад. У него уже был куплен в один конец билет в Доминиканскую Республику, где он выправил себе гражданство и паспорт на новое имя. Однако же, стоило появиться неведомому Берендееву, дела у "Сет-банка" вдруг пошли так хорошо, что господин Рыбоконь даже не удосужился вернуть билет, чтобы выручить хотя бы шестьдесят процентов его стоимости.

- Я полагаю, - усмехнулся Мешок, остро и ненавидяще посмотрев на Халилыча, - сейчас нам предстоит узнать цену этого самого "вдруг".

- Я бы не назвал ее чрезмерной, - ответил Халилыч. - Три больших банкротства, примерно пять миллионов так называемых обманутых вкладчиков, четыре трупа: два в Москве, один в Лондоне и один в Лос-Анджелесе.

- И ни одного уголовного дела, - скорее уточнил, нежели поинтересовался, Мехмед.

- Так точно, - ответил Халилыч. - Один человек скончался в ванной от сердечного приступа. Другой разбился на машине. Третий, как выяснилось, гомосексуалист, выбросился из окна, оставив записку с признанием, что после смерти друга у него не осталось воли жить. Четвертый - умер в больнице от ураганного какого-то воспаления легких.

- Я бы мог сказать, - вздохнул после долгой паузы Мехмед, - что Берендеев такой же, как большинство из нас. Но я этого не скажу...

- Потому что, судя по всему, он хуже, то есть опаснее, нас, - почти что весело закончил за него Халилыч.

- Но это не означает, что мы отказываемся сыграть с ним в этот game, подытожил Мешок.

15

Собственно говоря, писателя-фантаста Руслана Берендеева не сильно волновало, примут люди из американского консорциума его предложение по металлу или нет. Со времени расставания с Дарьей и встречи с Нестором Рыбоконем он существовал в новом мире.

Точнее, мир был прежним, но видоизмененным.

Некоторые понятия и положения, прежде изрядно волновавшие и перманентно беспокоившие Берендеева, предстали не имеющими места быть. Для других - новых, - внутри которых протекала отныне жизнь Берендеева, в русском языке не было подходящих (точных) определений. А потому новый мир представал... не странным, нет (это слово не годилось, оно предполагало некую точку отсчета: в сравнении с чем странным?), а... непознаваемо-беззаконным, то есть, грубо говоря, бесконечным в своей странности, которая была "странностью" в той же самой степени, в какой и "нормальностью".

Просто это был другой мир, вот в чем дело.

К примеру, в нем оказывались абсолютно лишенными содержания такие словосочетания, как "территориальная целостность России", "геополитическая доминанта", "социальная политика", "стабильность", "справедливость", "процветание", "криминально-космополитический режим", "правительство народного доверия", "корректировка курса реформ", "федеральный центр", "конструктивная оппозиция", "консенсус ветвей власти", "президентско-парламентская республика", "конституционная реформа" и т. д.

В то же время некоторые другие понятия (представления, характеристики Берендеев не знал, как поточнее обозначить эти состояния) не могли быть выражены словами и, следовательно, осмыслены как нечто очевидное и вечное, такое, к примеру, как страх или радость.

Как, к примеру, описать томительное, зовуще-сосущее чувство, возникающее во время задержки перечисленных (высланных с нарочным, отправленных по электронным банковским каналам) денег? Тоска невозврата? Нет, в это словосочетание едва ли вмещалась и десятая часть испытываемых - от глубочайшего, граничащего с клиническим идиотизмом спокойствия до бессмысленной, граничащей с буйным помешательством истерии - ощущений. Или чувство, приносимое благой вестью, что деньги наконец успешно, то есть как и задумывалось, завершили назначенный им путь, как корабли, приплыли в порт приписки. Сверхоблегчение? Гиперопустошенность? Писатель-фантаст Руслан Берендеев полагал, что в русском языке нет матрицы для обозначения данного ощущения, поскольку оно характеризовалось беспрецедентной потерей (отдачей) жизненной энергии и затрагивало не столько физическое (хотя, конечно, и его тоже), сколько энергетическое (астральное) тело человека.

Точно так же не знал он, как выразить словами его былую (сейчас она не то чтобы стихла, но вошла в некие берега) тоску по Дарье. Берендееву казалось, что эта невыразимая в человеческих словах тоска, подобно выплеснувшемуся океану, до краев затопила его внутренний мир, переполнила его, как если бы мир был тарелкой и Берендееву осталось пространства всего ничего - узенькая (золотая?) кайма вдоль края тарелки, по которой он ходил как лошадь по мельничному кругу.

И еще ему казалось, что, расставшись с Дарьей, он как бы сорвался с некоего якоря, но не пошел на дно, не затерялся без руля и ветрил в открытом (посреди тарелки?) море, а эдаким "Летучим голландцем" вознесся в опять-таки невыразимые в словах пределы - определенно не между небом и землей, а если и между ними, то в какое-то особенное место, внутри которого смещались, скручивались в спирали, спутывались в клубки все мыслимые и немыслимые измерения.

Берендеев не представлял, как описать (хотя кому он должен был это описывать - себе?) ощущение соединения в сознании несуществующего края (к которому он шел) и отсутствующей точки (с которой он сорвался).