Журнал «Если» - 2007 № 07

— Некоторые семинаристы-малеевцы, к слову, утверждали, что вы и сами очень похожи на капитана Немо… А ваша морская профессия тоже связана с любовью к Жюлю Верну?

— Нисколько не связана. Я о море и не помышлял, хотя родился на берегу моря и очень его люблю. Но на флоте служить никогда не собирался. В 1939-м году окончил десятилетку в Баку и поехал в Ленинград поступать на архитектурный факультет Академии художеств. Однако оказался недостаточно подготовлен по рисунку и не прошел. Зато на факультет истории и теории искусств меня как отличника приняли без экзаменов. Одновременно поступил на подготовительный курс по рисунку, намереваясь перевестись на архитектурный.

Но подошли мои годы, и осенью 1940-го, несмотря на ходатайство Академии об отсрочке, меня призвали в армию. Предложили на выбор топографическое училище, артиллерийское и, кажется, даже кавалерийское. Но я свое будущее с армией не связывал, намереваясь через два-три года вернуться в Академию, и от предложения отказался. Тогда послали служить рядовым. Нашу команду привезли в Кронштадт а оттуда на полуостров Ханко, который достался нам от Финляндии после закончившейся несколько месяцев назад войны.

Тогда там везде были развешаны лозунги: «Превратим полуостров Ханко в неприступный советский Гибралтар!» Я и сам потом малевал такие же, когда меня взяли в клуб батальона художником.

— Там, на Ханко, вы встретили войну…

— Да. Оборона Ханко продолжалась 164 дня. Мы ушли на Кронштадт в ночь на 2 декабря с последним конвоем на огромном турбоэлектроходе «Иосиф Сталин» в сопровождении нескольких эсминцев, тральщиков, морских охотников и торпедных катеров. Финский залив был сильно минирован, и каждый такой переход сопровождался большими потерями. Транспорт был набит людьми страшно. Во втором часу ночи погас свет, и раздался ужасающий взрыв. Это была мина. За ним — второй. Мы были вместе с Михаилом Дудиным, который потом стал знаменитым поэтом. Кругом паника, крики, что тонем… Настроение, конечно, жуткое. Не то чтобы страх, а тоска какая-то… Нам сунули носилки, и мы с Дудиным носили из трюма раненых в кают-компанию — там врачи развернули лазарет. В какой-то момент Дудин затащил меня в нашу каюту где были составлены винтовки, и сказал: «Не хочу рыб кормить. Давай…» Я вырвал у него винтовку…

К концу ночи мы с ним выбрались на верхнюю палубу. Сыпал снег, и здорово штормило — баллов пять, наверное. Наш транспорт осел и накренился. Мы увидели, что к нам подходит тральщик. Волны то с грохотом наваливали его на борт «Сталина», то отбрасывали. Улучив момент, люди просто прыгали на него с тонущего корабля. Не всем удавалось попасть на палубу тральщика, некоторые промахивались и падали в воду. В какой-то момент Миша Дудин тоже прыгнул — удачно! Слышу его голос: «Женька, прыгай!» Не знаю, что меня удержало. Буквально в то же мгновение волна отбросила тральщик далеко от транспорта. Заработали его двигатели, и он ушел. Ощущение было такое, что все для меня закончилось…

Не знаю, сколько прошло — пять минут или полчаса, мне казалось, что вечность. И вдруг подошел еще один тральщик, БТЩ-217, я навсегда запомнил его номер. И я на него прыгнул. Корабли конвоя были перегружены людьми, но снять всех с транспорта так и не смогли. Весь день мы шли сквозь незатихающий шторм. Однажды налетел «Юнкерс», но его встретили безумным огнем, стреляя из всего, что было на борту. Он отвалил в сторону и улетел. К вечеру мы пришли на военно-морскую базу на острове Гогланд.

А транспорт не затонул. На нем осталось больше, чем спаслось — около трех тысяч людей. Течением его прибило к южному берегу занятому немцами, все попали в плен, и судьба их была страшной. Выжили немногие…

— Тема войны постоянно присутствует в вашей реалистической прозе. И все же пер вой книгой был написанный в соавторстве с И. Лукодьяновым «Экипаж «Меконга».

— Не первой. Когда я в 1956 году ушел в запас и вернулся в Баку, у меня уже вышла книга морских рассказов. Исай Борисович Лукодьянов, мой двоюродный брат, был старше меня на девять лет. И если в детстве мы с ним не слишком общались, то тут очень сблизились. Я писал о том, как родился замысел книги. Как-то раз мы с Лукодьяновым и моим сыном Аликом вышли из цирка и вдруг услышали визг тормозов на перекрестке. Мы увидели, как из-под колес грузовика вынырнул пешеход, которому чудом удалось спастись в самый последний миг. Но впечатление было такое, будто он прошел невредимым сквозь машину. Именно это происшествие и стало толчком к рождению сюжета романа.

— Последней вашей книгой в жанре фантастики стала «Незаконная планета», вышедшая в 1980 году. После нее, к великому разочарованию своих читателей, вы фантастику уже не писали…

— В семидесятые годы в советской фантастике происходили не слишком приятные события. Сменилось руководство редакции фантастики и приключений в издательстве «Молодая Гвардия» — фактически оно стало монополистом в области издания фантастики. Мы с Лукодьяновым, как и братья Стругацкие, попали в немилость и у нового руководства, и у чиновников Госкомиздата. За книгу «Ур, сын Шама», героем которой был шумерский юноша, нас даже обвинили в сионистской пропаганде. Мол, какой-то семит учит уму-разуму советскую молодежь. Вообще я не знаю, кто такие были древние шумеры. Олжас Сулейменов, например, утверждал, что они тюрки.

Но дело не только в этом. Я почувствовал, что мне необходимо написать о виденном и пережитом. Война надвинулась на меня с такой неодолимой силой, что противостоять этому я не мог и не хотел. У меня созрел замысел, который был реализован в романе «Кронштадт».

— Потом были еще книги о пережитом вами и вашими сверстниками. Последняя из них — недавно вышедший роман «Румянцевский сквер» — охватывает почти семидесятилетний период истории нашей страны — с тридцатых годов до сегодняшних дней. Трудной истории, зачастую горькой. Скажите, а какое время вспоминается вам с наибольшей приязнью?

— Пожалуй, хрущевская оттепель. 1956 год, между ХХ съездом и венгерскими событиями, с февраля по октябрь — это было удивительное время. Вспыхнувшие надежды, страна оживала, люди перестали бояться, начали говорить нормально. Это была попытка возрождения, попытка прийти в себя. Страна, люди после долгих лет оледенения осматривались, оглядывались. Какие перспективы разворачивались! Культ сброшен с плеч, перестали сажать, из тюрем возвращаются невинно осужденные. Мы ожидали многого, и жаль, что это время длилось так недолго.

— А перестройка? Сегодняшнее время?

— О сегодняшнем времени хочу сказать, что, прежде всего, оно мне не нравится. Думаю, не стоит объяснять почему. Перестройка? Да, мы встретили ее с интересом. Это были лихие, неожиданные времена, с диспутами на съезде народных депутатов, которые мы смотрели с таким же интересом, как, вероятно, французы читали сообщения с заседаний Конвента в 1791 году. Наступили годы новой надежды, которая затем сменилась разочарованием. Не то чтобы я пошатнулся в своих либеральных взглядах, но происходящее в девяностые годы вызывало противоречивое впечатление. У Макиавелли в статье о государстве была такая мысль: «Результатом тирании может быть только развращенное общество». Вот это самое мы и получили. А результатом этого развращенного общества стало все, что произошло — дикая приватизация, непонятные залоговые аукционы, нувориши из бывших комсомольских работников…