Григорий Володин - Синий луч

Толпа стояла притихшая. Такого еще не было здесь оратора. Обычно — стращали, угрожали, а этот — будто советуется, раздумывает вместе со всеми.

— Вот, я и говорю, надо ехать без промаха! — поняв настроение толпы, заторопился оратор. — Чтобы жить хорошо. Самому и детям! Один раз живем, где приютили — там и родина!

— Где в России жил? — крикнул коренастый, седой русский.

— Я-то? — усмехнулся оратор. — Сам-то я вятский, — начал он.

Курт наконец вспомнил, где он видел этого человека. Ведь это был покупатель его пальто на базаре около рейхстага. Как же так, тогда он выдавал себя за немца, а теперь за… русского?

Кто-то, стоявший ближе к трибуне, перебил оратора:

— Так вы работали в Самаре что ли?

— Да, да! — подтвердил оратор. — Завод там, ого какой!

— Врешь! — оборвал его кто-то. — Там нет металлургического завода.

Толпа глухо зашумела.

— Брешет и этот!

— Того же поля ягодка!

— Власовец, сволочь!

— Предатель!

Около трибуны над толпой поднялись кулаки. Оратор с опаской отодвинулся вглубь трибуны и сразу весь как-то осунулся, сжался, будто нахальный пес после пинка. У микрофонов появился один из помощников коменданта.

— Господа, прошу соблюдать спокойствие! — Голос его, не повторенный выключенными репродукторами, доносился глухо, издалека, но угрожающе и зло.

Толпа забушевала:

— Давайте советского представителя!

— Откройте лагерь, мы сами разберемся, куда идти и ехать!

Помощник коменданта поднял руку, требуя тишины. В толпе зашныряли какие-то подозрительные, пронырливые личности, стараясь пробраться к кричавшим у трибуны. Но около тех плотно сдвинулись соседи, и попытки этих подозрительных людей пробиться к ним не увенчались успехом.

— Господа! — вдруг рявкнули все репродукторы, и, как показалось Курту, это заставило притихнуть собравшихся. — Нам известно, что среди вас есть ярые коммунисты, которые подстрекают вас к возвращению! — гремело со всех сторон, заглушая рокот толпы. — Мы их не держим! Мы откроем для них ворота, пусть они назовут себя!

И снова закричали в толпе:

— Старая песня!

— Где те, которые назвали себя коммунистами?!

Курт, взглянув на часы, торопливо покинул площадь.

Помощник коменданта Флик ожидал его на крыльце. Он улыбнулся Винеру, предложил ему сигарету, спросил, все ли в порядке дома.

— Да, да! — взволнованный только что виденным, ответил Курт. — Благодарю, господин Флик.

Не успели они еще занять свое рабочее место, как дверь распахнулась, и в комнату вошел коренастый, седой русский. Курту почему-то показалось, что русский шел за ним. Русский быстро прошел к столу и, не обращая внимания на жест Флика, приветливо приглашавший присесть, громко и отчетливо сказал:

— Я прошу отпустить меня из лагеря!

— Простите, ваша фамилия? — остановил его Флик. Не дожидаясь, когда Курт переведет ему вопрос Флика, вошедший ответил:

— Это я отвечал сотни раз. В конце-концов, что зависит от того — Иванов я, или Петров? Я — русский и требую, чтобы мне представили возможность быть у русских!

— О-о! Да вы прекрасно говорите по-немецки! — восхитился Флик. — Но я хочу сказать другое… Я еще не знаю случая, чтобы здесь задерживали кого-либо силой. Это, видимо, какое-то недоразумение. Я могу вас заверить, что вы завтра будете отпущены из лагеря, но… для этого необходимо оформить некоторые… соблюсти некоторые формальности, — улыбнулся Флик. — Он, будто прося его извинить, развел руками. — Без этого нельзя. За каждого человека, находящегося здесь, администрация лагеря несет строгую ответственность. Вы числитесь в лагерном списке, и он передан Советскому Командованию, как же мы вас можем отпустить на все четыре стороны?

— Хорошо, записывайте. Я — Тропинин Борис Антонович. Житель Донбасса. Желаю вернуться на родину. — Тропинин из-под нависших бровей посмотрел на Флика. — Этих сведений вам достаточно?

— Еще один вопрос. Как вы попали в Германию?

— Меня взяли в плен.

— Вы служили в армии?

— Да.

— Почему же вы оказались среди гражданских лиц в нашем лагере?

— Я попал сюда из камеры гестапо.

— Ваша специальность?

— От этого зависит мое освобождение? — резко спросил Тропинин.

— Видите ли… я не имею права говорить вам об этом, но… — Флик помолчал, потом, как будто поборов нерешительность, тихо продолжал: — Понимаете, сейчас советские представители в первую очередь требуют освобождения из лагерей перемещенных лиц, имеющих специальности горняка, металлурга, геолога.

Тропинин внимательно слушал Флика. Но Курту казалось, что русский все время наблюдает только за ним.

— Да это, кажется, и понятно, — Флик достал пачку сигарет. — Нужно восстанавливать промышленность, без нее — как без рук, а транспортировка из Германии — сложная штука. — Он, пододвинув к краю стола сигареты, предложил — Закуривайте.

Борис Антонович протянул руку. Она вся была в глубоких шрамах, а из-под рукава виднелись на запястье следы от наручников. Курт еще в плену слышал, что у него на родине заковывают советских людей в кандалы, и не верил этому.

— Это… здесь? — тихо спросил Курт Тропинина, кивком головы показывая на руку.

Тропинин рукавом прикрыл запястье.

— Да, — пуская клубы дыма, он постарался на несколько мгновений скрыть свое лицо от сидящих за столом.

А на лице его отразилось все сразу: и желание немедленно вырваться из лагеря, и недоверие к немцу-переводчику, и раздумье над словами Флика. Неужели он говорит правду? Тропинин слышал об этом в лагере. Он слышал, что некоторые, назвавши себя сталеварами, были немедленно отправлены из лагеря. Но ходили слухи, что попадали такие люди не к своим, а за Эльбу, в какой-то особый лагерь. За долгие годы, которые Тропинин провел в Германии, он привык больше верить тем, кто делил с ним горькую участь заключенного, а не тем, кто вел опросы. И сейчас, хотя перед ним сидел не гестаповец, а человек, в какой-то степени имеющий отношение к армии союзников (лагери контролировались армейскими командирами), он твердо ответил:

— К сожалению, я не имею такой специальности. Я каменщик.

— Жаль, господин Тропинин. Придется вам побыть у нас, пока ваши согласятся брать всех без разбора. Я ничего не могу поделать, — Флик сочувственно улыбнулся. Потом, глядя на Тропинина, попросил: — Только вы, пожалуйста, об этом никому не говорите из своих друзей. Требование советских представителей не подлежит разглашению, но… уж очень, видимо, вы натерпелись в Германии… Так рветесь домой. Я понимаю, понимаю, любой на вашем месте тоже волновался бы. Поди, дома семья?