Циклы "Антимир-Восточный конвой-отдельные романы.Компиляция.Книги 15. Романы-16 - Владимир Дмитриевич Михайлов

- Но ведь мы умрем, - тихо сказал он.

- Мы? Умрем? - Она вдруг встревожилась. - Почему? Вы что-то знаете?

- Это не секрет: мы смертны. Мы умрем: я - раньше, вы позже, кто-то между нами. Мы здесь принадлежим, в общем, к двум поколениям и, значит, сначала нас станет меньше, а потом придет время остальных.

- Да, - согласилась она. - Когда-нибудь придет, это верно.

- А он? - спросил Петров.

- Он будет жить, - сказала Мила уверенно.

- Один, - напомнил Петров. - Мы все умрем, а он будет жить тут один. Один, понимаете?

Она кивнула, хотя еще не поняла по-настоящему.

- Один. Он разучится говорить, думать, сойдет с ума. Но это случится не сразу. Он будет сходить с ума постепенно, лишаться рассудка от одиночества.

- Ну, почему же, - неуверенно сказала она. - В истории было столько робинзонов, им приходилось куда труднее...

- У них было то, чего нет у нас и не будет у него: надежда. Надежда у них всегда оставалась. А у нас ее нет и не может быть.

- Это страшно, - сказала Мила. - Но неужели...

- А ведь нам легче, чем ему, - продолжал Петров. - Мы хоть помним, что в. мире бывает надежда. Что существует нечто, к чему можно было стремиться. Земля, планеты. Человечество. Профессия, любовь, интересы. А он не будет знать ничего этого. А без этого нельзя остаться нормальным.

Мила помолчала, но вдруг схватила Петрова за руку. Она улыбалась.

- Погодите, но почему мы говорим об одиночестве? Я ведь могу родить хоть десять малышей... Вы не представляете, какое у меня здоровье, и ведь я еще молода! И потом, есть же другие женщины, и все они могут рожать - даже Инна... О, мы вам подарим столько детей, что все тут будет звенеть!

- Согласен, - грустно кивнул Петров. - Но зачем? Подумайте об их судьбе!

- Но раз их будет много?..

- Ну и что же? Вдумайтесь, друг мой: четыре стены. Железная коробка корабля. И вокруг - пустота, настолько обширная, что даже наблюдая ее, нельзя представить, как далеко мы находимся от чего бы то ни было. И эта нищета, ужасающая нищета! - Он поднял голову и смотрел теперь не на Милу, а куда-то вверх, и говорил тоже не ей: может быть, просто пользовался возможностью высказать свои мысли вслух, чтобы услышать, как звучат они на языке людей. - Нищета духа... Я часто думал: как много потеряли мы, лишившись домов, где одно поколение сменялось другим, и старый хлам копился на чердаках и пахнул прадедами. Мы меняли жилье, и оно с каждым разом становилось удобнее и комфортабельнее, но в нем не было корней, лары и пенаты не обитали в его стенах. А людям нужны корни... Вы помните, кто такие - лары и пенаты?

Мила помешкала, прежде чем кивнуть; в общем, она не помнила, конечно, но важно ли это было? Петров усмехнулся.

- Мы с каждым переездом теряли часть своего прошлого, а теперь на Земле любую квартиру можно установить в каком угодно месте, если оно свободно, и жить там день, год, век... Но кто из нас может проследить свое происхождение дальше третьего колена? При этом, хотя каждый из нас не знал истории своего ствола, мы были еще достаточно богатыми, потому что общая-то история у нас оставалась, и мы знали, что где-то в ее пределах лежит и наша личная. У нас все же было прошлое. И было настоящее. А что останется у детей?

Он помолчал, словно ожидая возражений, но женщина безмолвствовала. Тогда Петров заговорил снова:

- Прошлого у них не будет: все, что происходило с нами до момента, когда мы вступили на борт корабля, для них не существует. Что толку рассказывать им о светилах и планетах, о горах и океанах, прозрачных ручьях и желтом песке, о пении птиц, топоте табунов и вкрадчивой поступи леопарда? Что толку, даже если мы покажем это на экранах? Наши рассказы и фильмы так и останутся для детей непонятными, абстрактными, потому что в их опыте не найдется ничего, с чем можно сравнить все это. А настоящее... Настоящее существует для нас постольку, поскольку есть будущее: сегодняшний день - всегда лишь разбег для прыжка в завтра. Но это завтра возможно лишь до тех пор, пока с ним связано что-то лучшее, чем то, что есть у нас сегодня. А что будет ожидать их? Земная мысль, земное искусство - в прошлом, а прошлого у них нет; значит, этого вообще не существует. Останутся инстинкты, останется медленное, но необратимое погрязание, останется обезьянивание людей, потому что ни один стимул не будет звать их вперед: жизнедеятельность их биологически и физиологически обеспечена, но нет поводов для мышления, для поиска, для роста. Кем же тогда станет второе, третье, четвертое поколение этого крохотного человечества? Теперь скажите: вправе ли мы давать жизнь людям, заранее зная, что мы не можем обещать им ничего, кроме физического бытия?

Он снова взглянул на Милу. Она опустила глаза, потом возразила, все еще не желая сдаться:

- Но почему? У нас ведь есть разные люди. И мы могли бы научить детей многому...

- Мы могли бы сделать все, - тотчас же отозвался Петров. - Но у человека нет способности творить бесцельно. Цели, большой цели нет у нас - вот трагедия... А что касается знаний, передачи опыта... Во-первых, мы и сейчас гибнем оттого, что каждый из нас чересчур специализирован и с трудом, да и то далеко не всегда, понимает другого. Учить потомков всему понемногу - значит, вырастить поколение дилетантов, которые смогут лишь повторять узнанное, и никогда не сумеют найти что-то новое. А если бы они и сумели... - он перевел дыхание. - Если бы они и сумели, то, откровенно говоря, я испугался бы этого еще больше.

- Почему?

- Человек не рождается с готовыми идеями. Они формируются в нем, и немалую роль в этом играет среда. И если наши идеи возникали в условиях торжествующего, ширящегося, растущего человечества, возникали во взаимодействии с водами и лесами, голубым небом и утренним ветром, симфониями и полотнами, на твердой основе нашей