Владимир Печенкин - Поиск-82: Приключения. Фантастика

Валентин глянул в окно. Крича, носились грачи. Ярко светило солнце. Сквозь чистое стекло видно было, какое небо ясное, промытое, голубое. Кое-где под заборами еще таился последний снежок, но дорога уже просохла и даже слегка дымилась едкой торфяной пылью. А по ней направлялись к дому трое в милицейской форме.

Шмаков отскочил от окна. Глаза сузились, зубы ощерились. «Добрались все-таки, сволочи!» Ну ничего, он просто так не дастся. Он за себя постоит. Покуражится еще напоследок Валечка Шмаков, по прозвищу Буслай.

Валентин схватил с рюкзака ружье и, прижавшись к стене, встал за дверью.

В дверь постучали. Он не шевельнулся, только крепче прикусил губу.

Стук повторился. За дверью крикнули:

— Шмаков, не дурите! Мы знаем, что вы здесь! Выходите!

Валентин бросил ружье, обхватил голову руками и зарыдал.

Глава шестая

С утра Пряхин был хмур и молчалив. К завтраку едва притронулся, ковырнул вилкой яичницу-глазунью, вяло пожевал губами.

— Не заболел ли ты, Коля? — заботливо спросила жена, коснувшись рукой его лба.

Недовольно сморщившись, он не ответил.

— Что с тобой, друже, — удивился Кулагин. — Неприятности?

Пряхин резко отодвинул тарелку.

— Такое ощущение, будто предстоит грызть червивое яблоко. Не люблю слизняков. Сегодня надо опять допрашивать Шмакова, а душа не лежит. Не могу перебороть в себе враждебного к нему отношения. Знаю, что так нельзя, но не могу. Аксиома: чтобы понять мотивы поступков человека, надо, оставаясь отстраненным, в то же время сопереживать, найти душевный контакт. И тогда даже тщательно скрываемое становится ясным, вытекающим из свойств его натуры... Какое ж тут может быть сопереживание, если Шмаков — совершенно редкостный, особенно для рабочего парня, тип потрясающего эгоцентриста. То, что к нему лично не относится, — просто-напросто не существует. Основной довод: «Мне так хотелось», а спроси его, какую продукцию неделю назад производил их цех, — не помнит.

— Может быть, дурочку валяет?

— Нет, не похоже. Впрочем, сегодня постараюсь с ним разобраться. Придется посидеть допоздна. Ты уж извини, нескладно твой отпуск проходит. Я столько наобещал, время идет, но что, поделаешь? — Пряхин смущенно развел руками. — Человек предполагает... Да, звонила Люся, есть одна идея: что если ты посетишь клинику профессора Шанецкого, посмотришь, как у него поставлено дело? А? Его клинику, знаешь, очень хвалят, и тебе, по-моему, должно быть интересно.

— Безусловно, — сказал Кулагин. — Для меня это намного привлекательнее, чем какая-то рыбалка на таинственном озере Сарыкуль. Но сегодня я бы хотел поприсутствовать на допросе Шмакова. Если можно, конечно.

— Конечно, нельзя. Намнут мне шею из-за твоего любопытства, — возмущенно сказал Пряхин. — И, главное, ничего интересного. По десять раз будем спрашивать об одном и том же, а потом начнем в одиннадцатый.

Когда ввели Шмакова, Кулагин был разочарован. Он ожидал увидеть этакого богатыря с дерзкой удалью в глазах, ничего на свете не боящегося, а на стул, опустив голову, сел хотя и рослый, но унылый парень с плаксиво капризным ртом. Левой рукой он то и дело нервно, почесывал подбородок, а правой расстегивал и застегивал пуговицу на несвежей рубашке — какая уж тут удаль!

Пряхин в больших очках был незнакомо строг и официален.

— Так вот, Шмаков, — сказал он, — я пригласил вас, чтобы уточнить кое-что в ваших показаниях. Что-то вы недоговариваете, а это, должен вам сказать, не в вашу пользу. Повторяю: добровольное признание смягчает наказание.

Шмаков согласно мотнул головой.

— Хорошо, что осознаете. Еще раз спрашиваю. Почему вы сбежали из поселка? Почему при задержании с вами оказалось ружье, которое вы, судя по всему, только в последний момент не решились применить?

— Господи! — закричал Шмаков, подбирая кулаком бегущие по щекам слезы. — Какое ружье? При чем тут задержание? Вы мне хоть этого не шейте. И не думал я его применять. Только вот... в лес хотел податься, а тут ваши. Случайность!

— Хорошо, допустим. Начнем сначала. Вы были в магазине той ночью?

— Был.

— И унесли оттуда нечто такое, что заставило вас, не заходя домой, бежать в Сартамыш к брату и там это нечто спрятать. Значит, оно имеет большую ценность, иначе вы утром появились бы на заводе; не стали бы сводить с ума мать, исчезнув. Улавливаете ход моих мыслей?

Шмаков кивнул.

— Вот и отлично. Тогда должны понять, что я не могу поверить вашему утверждению, будто среди ночи вы заглянули в магазин лишь за бутылкой спиртного. Взяв ее, оставили на прилавке деньги, а потом ушли, забыв запереть взломанную вами дверь, так?

— Не ломал я ее!

— Кто же этот столь любезный товарищ, который, телепатически догадавшись о возникшей у вас жажде, предусмотрительно взломал дверь? Не знаете?.. И все же не это главное. Повторяю: если в магазине вы не взяли ничего стоящего, почему сбежали, скрылись? — Пряхин сделал паузу, снял очки, прищурился. — А может быть, вы нашли золото, Шмаков?

— Какое там золото... — Шмаков запнулся, не сумев остановить слезы. Сглотнул их; вынул платок, высморкался. — Что касаемо магазина, так я всю правду сказал, голимую правду.

— Если так, то почему не пришли в милицию и не заявили?

— Испугался. Честное слово, испугался. Все-таки в магазин-то я лазил. Пойди докажи потом, что по пустому делу, за бутылкой. Никто же не поверит.

— Хорошо, допустим. Ну-ка повторите еще раз, как все было.

Шмаков заерзал на стуле, засопел, прокашлялся.

— Разрешите, товарищ подполковник, сигаретку. Трудно привыкшему человеку без курева.

— А здесь не курят, — холодно произнес Пряхин. — Дурная привычка. Как раз будет у вас время от нее избавиться. Воды, если хотите, могу дать.

Шмаков шумно глотнул из стакана, утер губы.

— Значит, так. Шел я тогда от Софьи вконец раздосадованный: это что ж получается — я к ней всей душой, не последний, можно сказать, парень, а она выкобенивается. Это ж еще Пушкин сказал: «Чем меньше женщину мы любим...»

— Не примешивайте Пушкина. Софья — это гражданка Актаева?

— По-вашему, по-официальному, — Актаева. Вы меня, гражданин следователь, не сбивайте, а то я опять что-нибудь забуду по порядку, а вы скажете: путаю... Значит, шел я, злой, конечно, но, если по-честному, ни к какой другой женщине заглядывать не собирался, а направился домой, потому и пролегла моя дорога мимо этого злосчастного магазина.

— В котором часу это было?

— Где-то в полпятого. Еще было темно... так, не совсем... серело, и поэтому даже с противоположной стороны улицы я четко увидел, что дверь в магазин приоткрыта. Мне и в голову не пришло, что его обворовали. Я и сейчас не понимаю, на что там можно позариться. Вот вы, товарищ подполковник, вдруг спросили о каком-то золоте. Да откуда ему в этой плюгавой забегаловке взяться? Нет, я думаю, что Галка Бекбулатова, продавщица, опять разодралась со своим супружником — он частенько из нее выколачивает бубну по пьяному делу. Так вот, я решил, что Галка опять удрала от мужа и пришла досыпать в магазине. А раз так, то продать доброму человеку бутылку, да еще с наценкой, она никогда не откажется. Захожу громко, не таясь, спрашиваю: «Эй, Галка, ты где? Не боись, это я, Валентин. Обслужить меня надо». Никто не отвечает. И тишина-а-а. Мне бы сообразить, но где там, и в голову не ударило, что дело не чисто. Не отвечают — не надо. Где у них что стоит, я наизусть помню. Перегнулся через прилавок, взял бутылку коньяка, банку консервов, полбулки хлеба отломил. Кинул десятку и ушел.