Джанет Каган - «Если», 2001 № 01

Некоторая сбивчивость поэтической техники вполне простительна для десятилетнего автора. Зато сколько искреннего чувства и прекрасной мальчишечьей смелости!..

Сережа, автор этих строк, очень вдумчивый и поэтически настроенный человек. Мне он кажется похожим на Кирилку из моей недавней повести «Полосатый жираф Алик»[12]. С такой же ясной душой… А стихи его нравятся мне еще и потому, что напоминают пиратские песни, которые мы сочиняли и распевали под гитару в студенческие годы. Мы — трое друзей, образовавших союз «Братство Веселого Роджера». Витя Бугров, Леня Шубин и я. Где сейчас Леонид, не знаю. А Витя…

Иногда я прихожу к невысокому памятнику среди больших берез и сосен. Достаю плоскую фляжку с коньяком. «Давай, Вить, за все, что было…» Он понимающе смотрит с каменного портрета: «Давай…» А у меня в памяти одна за другой — мелодии песен из нашего флибустьерского цикла…

Пират веселый плавал в море КараибскомНа корабле своем, как черный коршун, быстром.Он на врага летел стремительней, чем выстрел,И от погони уходил за пять минут…

Ну, чем не Сережина «Каравелла»?

…Потом я завинчиваю пробку и, держась за поясницу, подымаюсь со скамейки. «Размять деревянное тело можно только в пути». И я отправляюсь в путь, чтобы работать дальше. Над фантастической повестью. Над какой еще повестью можно работать после встречи с Виталием Ивановичем Бугровым! Он весь принадлежал и принадлежит великой литературе Фантастике.

…А Сережа по телефону тоже спросил меня о фантастике. О «Голубятне на желтой поляне».

— Скажите, пожалуйста, а вот тот мальчик, Гелька, он разбился, когда сорвался с моста, или остался жив?

— Конечно, остался жив, Сережа! Ты же помнишь, от его удара о землю вспыхнула новая галактика! И Гелька ожил там в образе мальчика, который подружился с ящеркой…

Я не первый раз отвечаю на такой вопрос. И, бывало, говорил, что решать это должны сами читатели. Мол, для того и написан такой неопределенный, многозначительный конец. Но зачем я буду хитрить с мальчиком Сережей, подарившим мне хорошую песню? Я же знаю, что Гелька остался жив, пусть и Сережа знает это наверняка.

А когда он придет в гости, я похвастаюсь новой фантастической повестью — той, которую только что сочинил за компьютером. Там в финале нет никаких загадок, он полностью счастливый, этот финал. Потому что мне захотелось отбросить наконец к чертям подальше все нынешние пакостные проблемы, весь этот криминал, горячие точки, оголтелое вранье и скотское равнодушие людей к себе подобным. Отбросить и написать про нормальную жизнь, где у ребят и взрослых сохранились понимание дружбы, верность слову, любовь и умение выручать друг друга из беды. Понятно, что написать о таком сейчас можно лишь сказку. Но все же это лучше, чем ничего.

Я закончил повесть, выправил на мониторе ошибки и включил принтер, чтобы распечатать текст. Все еще не отвык от мысли, что вещь можно считать полностью написанной лишь тогда, когда она на бумаге.

Старенький «Epson LQ-100», покряхтев, выдавил из себя полторы страницы, затем подвел пунктирную черту и печатать дальше отказался… Про долгую и бесполезную возню с этим скрипучим ящиком можно было бы написать отдельный рассказ, но довольно драм и трагедий. Кончилось тем, что я созвонился со знакомым издательством «Банк культурной информации» (БКИ) и отправился туда с дискетой в кармане. Может быть, оно и к лучшему. Их лазерная машина способна за полчаса выдать «на-гора» то, с чем мой одряхлевший «Эпсон» даже в лучшие времена справлялся за сутки…

Я люблю ходить в издательство БКИ. И потому, что люди там хорошие, и потому еще, что на лестнице этого старинного особняка я как бы окунаюсь в детство…

Кто не знает этот кирпичный, похожий на кремлевский терем дом на улице Розы Люксембург, бывшую дворянскую усадьбу! Когда-то здесь располагалось Облоно — учреждение, которое я терпеть не мог, поскольку оно терпеть не могло меня и мою флотилию «Каравелла» — «организцию, активно противопоставляющую себя советской педагогической системе и нашей славной пионерии». Но сейчас здесь вполне приличное учреждение — Институт археологии. А на втором этаже — то издательство, куда я спешу.

Я ступаю на каменные ступени и окунаюсь в мир знакомых запахов. Это редакционные ароматы — бумага, табак и (деталь избитая, но никуда не денешься) типографская краска. Но не только это! Запах множества книг, запах лестничных камней и чугуна, запах старых кирпичных стен — тот же, что в библиотеке, в которую я, школьник, входил когда-то, как в храм…

Она и располагалась в храме — в старинной Спасской церкви, что стоит в городе Тюмени, на улице, которая раньше тоже была Спасская, а теперь — Ленина. Про эту церковь-библиотеку я писал уже немало (да простят меня читатели за повторы). Но сейчас хочу рассказать, как на лестнице этого храма соединились для меня реальность и фантастика. И как я впервые ощутил, осознал нутром, что на самом деле есть она, многомерность пространств.

О, этот библиотечно-храмовый, книжно-каменный запах! Так пахло, наверно, в подвалах замков, где вперемешку свалены были старинные фолианты, рыцарские латы и рулоны карт с фантастическими островами, кораблями и морскими чудовищами. Сердце колотилось, когда я с мамой поднимался по рельефному чугуну ступеней к заветной двери абонементного отдела. Без мамы нельзя: мальчишкам моего возраста книг там не давали. А мама брала для меня то, что я высматривал на длинном застекленном прилавке (как в магазине!). Иногда везло необычайно! «Война миров», «Человек-амфибия», «Гиперболоид инженера Гарина», «Затерянный Мир», «Изгнание владыки»… Эти крупицы чудес и радости мой натренированный взгляд цепко выхватывал из россыпей произведений социалистического реализма и прочей занудной (как мне тогда казалось) литературы. Если даже название было незнакомым, я особым чутьем угадывал книжку, которая — та, что надо. И нес ее по лестнице, не давая маме спрятать в сумку.

Лестница была в два марша. Они разделялись широкой площадкой, где в могучей кирпичной стене было узкое сводчатое окно с чугунным переплетом. Широкий мраморный подоконник располагался высоко (сперва на уровне моего подбородка, потом — плеч, позже — на уровне груди). Остановившись у окна, я клал на холодный мрамор книгу и тыкался в нее носом. Не терпелось понять, в какие миры унесет она меня в ближайшие часы!

Мама, конечно, нетерпеливо понукала меня, а я торопливо листал. От книги пахло книгой — старой, растрепанной, от подоконника — холодным мрамором, от окна — чугунной решеткой…

— Славка, у тебя есть совесть? У меня еще ужин не готов.

Я захлопывал книгу. А за окном был вечер — обычно осенний или зимний. Над деревянным забором сада имени Ленина светил фонарь. На высокой березе от него загорались желтые листья или сказочно сверкала на ветках изморозь. И в этом тоже была частичка сказки…

Случилось так, что я долгое время не бывал в Тюмени, а если и приезжал, то не хватало времени наведаться в библиотеку. И вот где-то в середине восьмидесятых желание вдохнуть знакомый запах, постоять у знакомого сводчатого окна сделалось просто нестерпимым. Я приехал и пошел в Спасскую церковь.

Библиотеки в ней уже не было. Располагались там реставрационные мастерские, где приводили в порядок всякую тюменскую старину: резные наличники, узорчатые дымники печных труб, фонари… Посторонних не пускали. Но писательское удостоверение (вкупе с прочувствованным рассказом о ностальгии по детству) произвело впечатление на строгую девицу аспирантского вида. Она распорядилась пропустить «товарища писателя» (чьих книг ни при какой погоде, конечно, не читала). И товарищ писатель ступил на заветную лестницу.

И замер. В испуге и недоумении.

Лестница была не та. Запах — тот же, знакомый до «сжимания сердца», чугунный рельеф ступеней — тот же, гулкость лестничного пролета — та же. Но сама лестница была сплошная, уходящая высоко вверх, без площадки посредине. И в стене — никакого окна…

Нет, перестроить ее не могли. Не хватило бы ни мастеров, ни сил, ни денег для переделки такого могучего сооружения. Да и зачем? Ясно, что эта лестница была такой изначально, с восемнадцатого века.

Я рассеянно, с ощущением потери поднялся на второй этаж. Здесь мне показали наполовину расчищенную фреску. Богородица с Младенцем на руках смотрела словно сквозь дымку из далекого-далекого пространства. Смотрела понимающе и ласково. У меня потеплело на сердце. Однако ощущение, что я не в прежнем мире, не в книжном храме моего детства, не оставляло меня.

Я прошелся по бывшему читальному залу, где когда-то в закругленном помещении алтаря стоял овальный стол, за которым я (уже почти взрослый, десятиклассник) сочинял свои первые рассказы. Побывал и в «абонементе», где теперь стучали молотками жестянщики. В плане помещений ничего не изменилось. Но лестница…