Христо Поштаков - «Если», 2001 № 05

Как и все сгудонцы, Туклик был невысок и коренаст, с белой, как дрожжевое тесто, кожей и похожей на дельфинью головой, сидевшей на короткой крепкой шее. Ноги и руки у него были короткими и толстыми, а кисти и пальцы — на удивление тонкими и длинными. Широкий рот и маленькие внимательные глазки, спрятанные в складках упругой, словно налитой плоти, тоже не особенно его красили. Иными словами, Туклик был в точности таким, как абсолютное большинство новых хозяев Земли, и — как все они — казался мне ходячим собранием присущих сгудонцам странностей, начиная с его нарочитого шипящего произношения (мне было достоверно известно, что сгудонцы, если захотят, способны говорить на любом из земных языков совершенно свободно и без малейшего акцента — я сам не раз был этому свидетелем) и заканчивая пристрастием к земным слабоалкогольным коктейлям.

Но в конце концов мягкий юмор Туклика и его отношение ко мне, как к равному, сломали лед недоверия. Как я уже говорил, мы стали добрыми приятелями, и расставаться с ним мне было жаль. Я откровенно сказал ему об этом, когда вчера вечером мы в последний раз отправились на тренажер, чтобы побродить в осеннем лесу. Через несколько часов я вместе с другими пассажирами-землянами должен был перебраться в посадочный челнок, в то время как Туклику предстоял еще долгий путь. Он возвращался на родной Сгудон — планету, на которой ни одному жителю Земли еще не удалось побывать и вряд ли удастся в будущем. Попрощались мы как настоящие друзья.

Если не считать общения с Тукликом, то на протяжении всех шести месяцев полета я держался обособленно и не сошелся ни с кем из своих собратьев-землян. Я не приобрел среди них ни друзей, ни врагов, и никто из моих попутчиков понятия не имел ни о моем прошлом, ни о настоящем (и это, пожалуй, к лучшему). Единственной отдушиной оставались для меня наши долгие прогулки и разговоры с Тукликом, да еще те несколько дней, что я провел в судовом лазарете. Где-то в середине путешествия я ухитрился простудиться; я чихал и кашлял, и сгудонский робот-медистат довольно долго не мог понять, что за бактерии обосновались в моих изношенных легких. В конце концов медистат все же разгадал эту загадку, и я начал поправляться — медленно, терпеливо набираясь сил, ибо спешить мне по-прежнему было некуда.

Но теперь — словно для того, чтобы суть произошедших перемен скорее до нас дошла — мы все (а на борту сгудонского грузовоза было две с небольшим сотни пассажиров-землян) неслись к поверхности с такой скоростью, что я был по-настоящему потрясен и мог только смотреть в иллюминатор, за стеклами которого рассерженная природа встречала нас своей ничем не сдерживаемой яростью. Разумеется, о неблагоприятной погоде нас предупредили еще на орбитальной станции во время пересадки, однако это предупреждение на самом деле нисколько не подготовило меня к действительности. Да и кто на моем месте догадался бы, что «прохождение грозового фронта» на самом деле означает ураганный ветер, непроглядные черные тучи и ослепительный блеск молний, которые, казалось, били прямо в челнок? Ожидание неминуемой катастрофы заставляло трепетать мои и без того натянутые нервы, к тому же мне было хорошо известно, что гроза на Каледонии — явление достаточно редкое. Большую часть года в населенном людьми береговом районе этой планеты стояла спокойная, нежаркая, сырая погода, и лишь в летние месяцы — да и то редко — откуда-то с экватора налетали ураганы, подобные тому, в центре которого мы сейчас оказались. Как нам сказали, нынешний шторм был «классическим», однако моему желудку от этого стало не легче.

Предупредили нас и еще об одном внушающем тревогу обстоятельстве. В Льюкарсе — столице и единственном городе колонии — имели место «проблемы». Что это могло означать, нам не разъяснили, однако всем новоприбывшим сразу стало не по себе. «Добро пожаловать на первую земную колонию — будьте добры немедленно пройти в бомбоубежище!» Я, во всяком случае, был готов даже к такому повороту событий.

Единственное, что могло немного нас утешить, — это сознание того, что челнок (как и все прочие образчики сгудонской техники и технологии) был практически неуязвим для разгулявшейся стихии. Его крылья укорачивались или вытягивались, становились толще или тоньше и легко меняли профиль, когда это было нужно пилоту, сражавшемуся с-плотными атмосферными потоками. Но даже сгудонская машинерия при всем ее совершенстве не была идеальной, и атмосфера Каледонии, похоже, всерьез вознамерилась доказать это, заставляя челнок приспосабливаться к бешеным боковым ударам ветра. Даже могущественный Сгудон вынужден был считаться с силами природы — наблюдая за спуском из иллюминатора, я ясно видел это и даже испытал что-то похожее на злорадное удовлетворение. Лично мне в жизни нечасто приходилось сталкиваться с ситуациями, когда сгудонская техника подходила к пределу своих возможностей.

Наш пилот — или, точнее, пилотесса, поскольку это была женщина — вела челнок, старательно уклоняясь от наиболее плотных скоплений свинцово-черных кучевых облаков. Дважды в динамиках интеркома раздавался характерный щелчок, и командир экипажа извинялась перед пассажирами, предупреждая об особенно резких маневрах. Как ни странно, эта молодая, судя по голосу, женщина была эмигранткой с Земли, работавшей в колонии пилотом посадочного челнока. В основном она, конечно, перевозила грузы, оставленные на орбитальной станции очередным транспортным кораблем, но раз в три месяца на Каледонию прибывали и пассажиры. И все же тот факт, что пилотом челнока был не сгудонец, яснее ясного говорил о том, что здесь, на окраине империи, все устроено не так, как на Земле.

Второе извинение женщины-пилота прозвучало особенно искренне, что не могло не вызвать у меня тревоги. И действительно, последовавший за этим вираж, когда челнок, завалившись на бок, буквально встал на крыло, был таким резким, что я невольно клацнул зубами. Иллюминатор оказался подо мною, и сквозь стекло я видел зловещее черное облако, от которого уходил наш летающий аппарат. Как только челнок начал крениться на бок, ремни безопасности, которыми я был пристегнут к креслу, автоматически затянулись, однако меня не оставляло ощущение, что я каждую минуту могу соскользнуть прямо в разверзшийся внизу ад. Черное в середине и седое по краям грозовое облако злобно щерилось вспышками мертвенно-желтого электрического света, и я невольно вцепился руками в поручни кресла (место 22А, ряд 3; Лэмб Клиффорд; рейс Земля — Каледония), из которого пыталась вырвать меня сила притяжения планеты.

Я далеко не храбрец. В прошлом я имел случай убедиться в этом, поэтому был только рад, когда через несколько минут бешеная тряска прекратилась и мы, пробив облачный слой, оказались в более или менее спокойных слоях атмосферы. Гроза между тем продолжалась, и молнии вспыхивали прямо над нами. Они были совсем не такими, как на Земле, не походя ни на изломанные линии, ни на ветвистые деревья, перевернутые кронами вниз: каледонские молнии били в разные стороны из одного раскаленного добела центра. Я никогда не наблюдал ничего подобного, и самый вид этих молний сразу напомнил мне, как далеко от Земли и от всего, что было мне близко и знакомо, я оказался.