Борис Пшеничный - Человек-эхо и еще кто-то (Сборник)

ПРОЩАЙ, МАГ!

Она, чувствует: я какая-то не такая. И хотя глазами мы не встречаемся, ее взгляд с утра — у меня на спине, Я демонстративно подергиваю плечом — не шпионь, не возникай немым вопросом, но она не уходит.

Ей совершенно нечего делать в моей комнате, слоняется без толку, будто порядок наводит — то стул подвинет, переставит что-то на столе, то в шкаф полезет, начинает рыться в книгах,- можно подумать, ищет что. Случись сейчас пожар, она все равно не ушла бы. Страсть как хочется узнать, что со мной.

А может, знает, догадывается?

Со мной ничего. Я прощаюсь. Вещи собраны, чемодан упакован, я готова. Через час-другой придет отец, и прощай дом, отвались детство… Дурочка, радовалась, что уезжаю. Ехать надо, все уезжают, кому четырнадцать, но чему тут радоваться? В глазах лужа, не хватает еще разреветься.

Ну, мамочка, дорогая, уйди, пожалуйста. Оставь меня хоть на минуточку. Что из того, что я сегодня не такая. Все не такие, когда прощаются. Я только побуду одна и сразу к тебе. Очень прошу. Со мной ничего не случится, вот увидишь.

Мама стоит вполоборота, листает книгу. Нашла время просвещаться. Все во мне кричит, и она не может не слышать, как я умоляю. В мою сторону не смотрит, боится выдать себя. Лицо спокойное, как у спящей, но мне даже с дивана видно: у виска подрагивает колечко волос — так она напряжена. Зачем же мучать себя и меня?! Ты чуткая, ты все понимаешь и давно уже догадалась. Я все равно это сделаю. Могу прямо сейчас, при тебе. Встану и войду. Ведь ничего плохого в этом нет. Хуже, если я не зайду, — что ты тогда обо мне подумаешь? Но, пойми, мне не хочется, чтобы ты знала, что я там.

На стене, как раз против меня, пятнышко. Совсем крохотное, его и не стерли потому, что крохотное, незаметное. Я цепляюсь взглядом за этот зыбкий якорь, чтобы комната не плыла кругом. Не шевелюсь, сжалась вся, спина доской, и все равно — сама не знаю как — глаза начинают блуждать, и потом вдруг оказывается, что я смотрю на ту дверь. Злюсь на себя, злюсь на мать. Уйди же, наконец, забери с собой книгу, если она так тебя заинтересовала, читать можно и в другой комнате.

Дошло все-таки! Вздрагиваю от резкого звука — это мама захлопнула книгу. Сунула ее на полку, вылила, не оглянувшись. Плечи обиженные. Не сердись, мама, спасибо. Я только на минутку, только проститься. От дивана до двери — два прыжка.

— Это я. Ты меня слышишь, Маг?

Камера молчит. Она пуста, все вынесли, даже сесть не на что. Могли бы подождать, пока я уеду. Да мне ничего и не нужно. Свет есть — и на том спасибо. Все-таки знали, что я зайду, иначе отключили бы.

— Маг, я пришла попрощаться. Ты почему молчишь?

Камера не отвечает. Но она не мертва. Маг слышит и видит меня. Я опускаюсь на колени. Сажусь на пятки, закрываю глаза. Вот теперь ничто не отвлекает и не нужно вертеть головой, смотреть куда-то. К нему нельзя обращаться, у него нет направления — он не впереди и не сзади, не слева и не справа. Он везде, вокруг, во мне.

— Маг, мне очень грустно, и если будешь молчать, — разревусь. Собиралась к тебе раньше, но мама… Она с утра шпионит за мной.

— Не говори «шпионить» о матери.

— Ты в своем репертуаре, без морали не можешь. Выговаривать мне сейчас — это же глупо, через час я уеду.

— Мы уже простились вчера.

— Мне не следовало заходить, да?

— Наверно, у тебя есть причина.

— Я прощаюсь с детством, Маг.

— Ты что-то принесла. Что это рядом с тобой?

— Неужели не знаешь? Дрель, дырки сверлить.

— Зачем?

— Так. Шла и прихватила.

— Мать видела?

— Может, и видела. Говорю же, с утра шпи… следит. Ты, наверно, не понял, Маг: я прощаюсь с детством.

— Пытаюсь понять. Мешает эта… дрель. Не могу связать, какое отношение имеет «дырки сверлить» к детству.

— Не обращай внимания — железка и все. Сама не знаю, зачем взяла. Приходили сегодня мастера, собираются что-то переделывать в моей комнате, наволокли всякого инструмента. Шла случайно мимо ящика, вытащила дрель — вот и все дела.

— Ты можешь ее вынести?

— Не капризничай, второй раз мне будет трудно зайти.

— Ящик с инструментами где — в твоей комнате или на веранде?

— Какая тебе разница. Ну, на веранде, и что?

— Тогда не случайно. Ты специально ходила за ней. Зачем?

— Далась тебе эта дрель! Не будь занудой, не то я забуду, зачем пришла. Или ты меня в чем-то подозреваешь?

— Я люблю ясность.

Он мог бы не говорить этого, будто я его не знаю. Давным-давно, до школы, еще раньше… Нет, спала я, кажется, вначале у мамы, потом в детской. Здесь никогда не было мебели, только игрушки и ковер. И картинки. Яркие цветные пятна проступали на стене, играли, переливались и исчезали, когда надоедало смотреть. Сам воздух был соткан из света и звуков. Напрасно я пыталась угадать, откуда лилась мелодия,- звучала вся комната. Мягкие, теплые волны обволакивали, поднимали, баюкали, а казалось, это во мне рождалась и жила музыка, и сама я пела.

— Маг, я тебя помню раньше, чем маму: вначале ты, потом она. И себя помню тоже потом.

— Тебе не было и года, когда впервые попала сюда. Одиннадцать месяцев и шесть дней.

— Пришла сама или меня привели?

— Принесли. Ходить ты еще не умела, только ползала. Тебя оставляли на час-полтора.

— Как же ты управлялся в роли няньки?

— Я никогда не был нянькой. Учил тебя видеть, слушать. Мы играли.

— И еще ты был доктором.

— Нет, лечили другие, я лишь сообщал, когда находил отклонения. Стоило тебе войти, я уже знал все, что могло интересовать врачей, — температуру, пульс, дыхание, рост, вес, даже запах тела. И если что-то не так — бил тревогу.

— Что еще?

— Не понял.

— Что еще ты сообщал родителям?

— Не больше того, что они могли узнать от тебя.

— Однажды я очень рассердилась, помнишь?

— Обозвала ябедой.

— Предателем.

— Не спорь — ябедой, и два дня не заходила, дулась.

Спорить бесполезно, память у него безотказна. Но если даже и вырвалось у меня «ябеда», хотела сказать «предатель»: он не просто донес, он предал. Так, по крайней мере, мне тогда казалось.

Я не любила гостей и не любила, когда родители брали меня с собой в гости. Было такое время — боялась чужих… Старик выглядел поначалу добрым, но страшно перепугался, увидев у меня в руках шкатулку. Он онемел и не мог выговорить ни слова, только клокотал, пока не отобрал шкатулку и не запер ее на ключ. В коричневом резном ящике хранился альбом с марками, и старик только что показывал их отцу, переворачивая страницы блестящим пинцетом с тонкими плоскими концами. Меня выдворили в зал, сунули в руки какую-то игрушку и забыли, заговорившись за столом. Но я заметила, куда старик положил ключ от шкатулки.