Кристофер Прист - Опрокинутый мир

Ознакомительный фрагмент

Он сказал что-то Рафаэлю и зашагал назад к своей хижине. Я поплелся за ним, и мы вместе пообедали подогретой синтетической пищей — ничего другого он предложить не мог.

Вторая половина дня началась с разгрузки. Шпалы, бетонные подушки и рельсы перетащили на другую повозку, также работавшую от батарей, но поставленную на большие надувные колеса. Покончив с этим, мы отогнали свою тележку назад к концу пути и в том же порядке принялись за дело сызнова. День был жаркий, люди двигались медленно. Даже Мальчускин как-то приутих и, как только тележка была заполнена вторично, объявил, что пора закругляться.

— Хорошо бы, конечно, сделать сегодня еще и третий рейс, — произнес он, основательно отхлебнув из бутылки с водой.

— Я готов, — откликнулся я.

— Допустим. Хочешь проделать все от начала до конца в одиночку?

— Согласен, — ответил я, не желая признаться в том, что совершенно измотан.

— Ты и так завтра будешь неработоспособен. Нет, разгрузим эту тележку, отведем ее назад — и шабаш.

На поверку программа оказалась изложена не совсем точно. Отогнав тележку на юг, Мальчускин приказал бригаде закидать последний отрезок пути слоем песка и грязи. Слой этот надлежало сделать как можно толще и вытянуть вдоль пути ярдов на двадцать.

Я поинтересовался, зачем он нужен.

Вместо ответа Мальчускин показал на один из соседних путей, левый внутренний. В конце его поднимался массивный бетонный буфер, надежно вкопанный в почву.

— Ты что, предпочел бы взамен возводить такую штуку?

— А что это?

— Амортизатор. Вдруг канаты лопнут все разом, и Город покатится по рельсам назад. В общем-то, амортизаторы вряд ли остановят его, но лучше никто не придумал.

— А что, было уже так, чтобы Город покатился назад?

— Однажды было.

Мальчускин предложил мне выбор — вернуться в Город, к себе в каюту, или переночевать у него в хижине. По его тону я понял, что выбора у меня в сущности нет. Было очевидно, что путеец придерживается невысокого мнения о тех, кто живет под защитой городских стен, и сам он, по собственным словам, старался бывать в Городе как можно реже.

— Там слишком уютно, — заявил он. — Половина народу в Городе и знать не знает, что творится снаружи, и не думаю, чтобы им очень-то хотелось об этом узнать.

— А зачем им знать? В конце концов, если у нас все идет гладко, это просто не их забота.

— И то верно. Но если бы городские людишки почаще высовывались наружу, мне бы, может, не приходилось возиться с этими местными бестиями.

В расположенных неподалеку от нашей хижины спальных бараках наемные рабочие шумно судачили о чем то, иногда принимались петь.

— Вы не хотите иметь с ними ничего общего?

— Я использую их, и только. А остальное — дело меновщиков. Если рабочие совсем никуда не годятся, я их увольняю и требую, чтобы наняли новых. Это не сложно. Работы в здешних краях днем с огнем не сыщешь.

— Что значит — в здешних краях?

— А про это ты уж спрашивай не меня, а своего отца и его гильдию. Я годен только на то, чтобы выкапывать старые шпалы.

Я чувствовал, что в действительности Мальчускин не так уж отчужден от Города, как хочет показать. Да, несомненно, его относительно независимое существование внушало ему известное презрение к тем, кто заперт в четырех стенах, — и в то же время, насколько я мог судить, его никто не обязывал торчать здесь, в хижине, дни и ночи напролет. Конечно, бригада была с ленцой, да и пошуметь любила, однако в общем и целом вела себя вполне пристойно. В нерабочее время Мальчускин и не пытался присматривать за подчиненными, так что спокойно мог бы жить в Городе, если бы только захотел.

— Это ведь твой первый день снаружи? — внезапно спросил он.

— Так точно.

— Хочешь посмотреть на закат?

— Не-ет… а зачем?

— Обычно все ученики смотрят.

— Ладно.

Нехотя, словно для того, чтобы угодить старшему, я выбрался из хижины и бросил взгляд мимо громады Города на северо-восток. Мальчускин подошел ко мне и встал рядом.

Солнце клонилось к горизонту, и я уже ощущал, как спины коснулся прохладный ветерок. Облака предыдущей ночи не возвращались, небо было чистым и синим. Я следил за солнцем, не отрываясь, — теперь, когда его лучи рассеивались в толще атмосферы, на него опять можно было смотреть, не раня глаз. Оно имело форму сплющенного оранжевого диска, как бы наклоненного к нам. Сверху и снизу из него вырастали мощные колонны света. И на наших глазах оно медленно утонуло за горизонтом — последним исчезло верхнее острие светового копья.

— Если ночуешь в Городе, этого не увидишь, — заметил Мальчускин.

— Очень красиво, — согласился я.

— Видел утром восход?

— Угу.

— Они всегда так, — кивнул Мальчускин. — Едва посвятят ребенка в гильдию — и сразу швырнут его в воду, на самую глубину. И никаких объяснений, так? Выведут наружу, в темень, и ждут, пока не взойдет солнце.

— Но зачем, зачем им это надо?

— Так установлено системой. Считается, что это кратчайший способ заставить ученика понять, что солнце на самом деле не такое, как учат в яслях.

— При чем тут солнце?

— Какое оно по учебнику?

— Круглое.

— Значит, так учат и по сей день. Ну, а теперь ты убедился, что оно другое. Понял, что это значит?

— Нет.

— Ну так думай. Пойдем поужинаем.

Мы вернулись в хижину, и Мальчускин велел мне подогреть еду, пока он навинтит раму для второй койки над той, которую занимает сам. Выкопав из шкафа еще один ком белья и одеяло, он швырнул их на матрас.

— Будешь спать здесь, — он показал на верхнюю койку. — Ворочаешься по ночам?

— Кажется, нет.

— Попробуем сегодня так. Если выяснится, что ты юла, поменяемся местами. Не люблю, когда меня беспокоят во сне.

Думаю, оснований тревожиться за свой покой у него сегодня не было. Я так устал, что мог бы уснуть на голой скале. Мы разделили безвкусный ужин, а потом Мальчускин принялся толковать о том, как организована работа путейцев. Я не без труда делал вид, что слушаю его, и спустя несколько минут водворился на койке. Послушал еще чуть-чуть — и тут же заснул.

4

Проснулся я утром оттого, что Мальчускин бродил по хижине, гремя оставшейся после ужина посудой. Едва очнувшись, я попытался спрыгнуть с постели — и тут же рухнул обратно, сраженный острой болью в спине. Я охнул. Мальчускин поднял глаза и спросил с усмешкой:

— Что, несладко?

Я перекатился на бок и попытался подтянуть колени. Ноги тоже одеревенели и ныли, однако я все же, хоть и с немалым трудом, ухитрился сесть. Какое-то время я сидел не шевелясь — во мне еще теплилась надежда, что это просто судорога и что боль скоро пройдет.