Александр Казанцев - Купол надежды

О чем говорит милая Аэлита с японцем? Почему они перешли на русский язык? Разве доктор знает его?

Впрочем, все это не имеет значения, важно, что она рядом! Как мило было с ее стороны прилететь сюда, в Западную Германию, оставить ребенка, мужа… Нет! Мужа она оставила раньше, до «пира знатоков». Он еще написал президенту гнусное письмо! И все это было, конечно, до поездки на симпозиум к берегам Рейна. А ведь хотел взять ее с собой, оформил на нее все документы. Возражение секретаря парткома… А она — здесь!

Хорошо, что Мишель жив. Но почему не слышно его голоса? Шульц всегда переговаривался с ним, и это вселяло бодрость, Мишель излучал ее… Аэлита ухаживает и за Мишелем, к нему никто не приехал из Парижа. Замечательная женщина. Раньше говорили, что с такой можно пойти в разведку. Только ли в разведку, если быть откровенным с самим собой?

Анисимов заворочался на койке, хотел вытянуться. Что это? С чего это так болит все тело, словно его били цепами и не оставили живого места. Цепами молотили пшеницу в родной деревне, если пшеница уродилась, а не щетиной поросла бороздка. Какое же это странное последствие отравления! Надо поговорить с доктором Танагой и профессором Шварценбергом.

— Почтенный академик! Извините. Как вы поживаете, каково самочувствие?

Это по-английски спрашивает доктор Танага. Почему по-английски? Или он забыл, что Анисимов понял бы и по-японски?

— Аэлита, — прошептал Анисимов. — Вы здесь?

Он хотел, но не мог открыть глаза.

— Я здесь, Николай Алексеевич. Я ждала этого мгновения, я не знаю, сколько времени ждала! Честнее слово! Ах, как я счастлива!

— Мишель? Как Мишель?

— Николай Алексеевич, родной… да что вы!

— А Шульц?

— Вальтер здесь. Он вышел.

— Разве он уже ходит?

Аэлита с ужасом посмотрела на Танагу, она даже по-японски не решалась сказать, что Николай Алексеевич не видит! И у него амнезия! Полная потеря памяти, вычеркнувшая все события последних лет. Жестокие последствия травмы, повреждение черепа…

Анисимов открыл глаза.

Нет! Он видел…

Он лежал в знакомой больничной палате, ее называют в госпитале особой. Около него Аэлита… его Аэлита. И это главное! Все остальное второстепенно! К ней склонился Танага, он его узнает! Все привычно. Сейчас войдет со своей почтительной свитой профессор Шварценберг, важный и надутый как индюк. Так прозвал его неистощимый Мишель. Но как он будет смеяться, если ему рассказать о его мнимой смерти в чужом сне!

— Николай Алексеевич, родной, закройте глаза. Вам еще рано. Постарайтесь уснуть.

— Уснуть? И снова видеть продолжение фантастического сна? Нет! Я должен и вам, и Мишелю, и Шульцу — всем рассказать, что увидел… Это весьма поучительно. Представьте себе (как вы любите говорить) оживший проект! Мне приснилось, что я вместе с энтузиастами осуществляю наш замысел. Честное слово! — И он рассмеялся.

У Аэлиты полились слезы из глаз. Видеть перед собой бессилие титана, каким ей представлялся всегда Анисимов.

Это было выше ее сил.

— Вы прилетели? — спросил Анисимов, отыскивая руку Аэлиты.

— Да. Прилетела, — пролепетала Аэлита, вспоминая космос.

— Как хорошо. Теперь мы не расстанемся.

— Никогда, Николай Алексеевич! Теперь — никогда!

— Ну вот. А я во сне видел невесть что. Будто вы и впрямь марсианка и отец у вас гуманоид. И будто мы расстались навсегда.

— Это было бы ужасно, Николай Алексеевич. Я не смогла бы! Честное слово!

— Узнаю вас, узнаю, родная. Как хорошо, что вы здесь. Но почему Мишель так храпит? Раньше этого с ним не бывало.

— Это… это… — Аэлита не смогла выговорить, что рядом с Анисимовым в богатырском сне спит Спартак, подледный Антей, как назвала его Тамара. Его поместили сюда, к командору, потому что судовой лазарет был переполнен пострадавшими при обвале.

— Я вас должна обрадовать, Николай Алексеевич, ведь никто не погиб. Так счастливо все обернулось, — нашлась Аэлита.

— Никто? И даже бразильский профессор? Значит, все это обычные больничные слухи. Вы обрадовали меня, девочка. Когда я поднимусь, то непременно расцелую вас.

— А я-то как вас расцелую, когда вы встанете, Николай Алексеевич.

— Ну, если все так радостно, моя девочка, то хочу взять с вас слово.

— Какое слово, Николай Алексеевич?

— Вы не боитесь моей дряхлости?

— Да что вы, смеетесь? Вы полны сил и надежд!

— Да, да, надежд! И мы хотели назвать наш подледный город Городом Надежды. Но у меня есть еще одна надежда.

— Николай Алексеевич, знайте, я на все, на все согласна, но сейчас вы должны уснуть.

— Не раньше, чем вы скажете, на что вы согласны.

Аэлита наклонилась к самому уху Анисимова и прошептала так, что только он один мог слышать:

— Стать вашей женой.

— Спасибо, родная. Вот теперь я спокойно усну, несмотря на храп Мишеля.

И Анисимов снова забылся.

Заглянул выходивший доктор Танага:

— О чем он говорил, Аэри-тян?

— О-о! О счастье, милый доктор, — улыбнулась ему в ответ Аэлита.

— О счастье? — озабоченно нахмурился врач. — Это хорошо.

И они замолчали. Оба знали, что еще ничего не известно: вернутся ли к академику память, здоровье и его способности?

Но Аэлита твердо решила, что, как бы ни повернулось дело, она останется с Николаем Алексеевичем навсегда. Ведь «Любить — значит жить жизнью того, кого любишь»! Она шепнула эти слова засыпающему Анисимову. Он ответил слабой улыбкой и ровно задышал. И своим выздоровлением он докажет всему миру правоту доктора Танаги, решившего, что он достиг всего лишь среднего возраста мужчины. Да! Мужчины!.. И Аэлита покраснела… хотя никто не мог услышать этих ее мыслей.

Глава седьмая. ПРОЗРЕНИЕ

В маленькой палате судового лазарета смолк богатырский храп. Спартак отоспался. Ему хватило двадцати шести часов непробудного сна. Тамара нервничала и все настаивала, чтобы доктор Танага спас его от гибели, привел бы в чувство.

Низенький японец улыбался, обнажая редкие зубы, и говорил:

— Поверьте, Тома-тян, извините, но нет ничего более ласкающего слух врача, чем храп спящего больного.

— Больного? Вот видите, вы сами так сказали!

— Больной — это тот, кто лежит на койке в судовом лазарете.

— И когда он проснется, он встанет с койки?

— Не раньше, чем проснется, Тома-тян, извините.

Едва Спартак открыл глаза, чихнул и стал потягиваться так, что хрустнули кости, доктор появился в проеме двери и, приложив палец к губам, призывая не разбудить спящего академика, поманил его в коридор.