Владимир Печенкин - Поиск-82: Приключения. Фантастика

— Ох, Софья, — хмуро улыбаясь, сказал он, — не можешь ты без выкрутасов. Вечно все у тебя мыслится через любовь да через всякое ухаживание, ревность да поцелуи. Вроде людям больше и заниматься нечем. Пришли мы к тебе с товарищем... инспектором от чистой, так сказать, души...

— Знаю я вас, мужиков, — перебила она все еще яростно, но уже с меньшим напором, — знаю, зачем ваш брат к женщине ходит... Уж не сватать ли ты надумал? — В голосе ее прозвучала игривость.

Бутенко посмотрел на Софью с укоризной: зачем, мол, ворошить прошлое, растравлять старые раны. Уже не верилось, что был когда-то теплый вечер, желтые огни клуба позади, мягкая трава в саду, которая цеплялась за сапоги, жаркое дыхание рядом, шепот: «Ох, Ленечка, какой же вы сильный!» Он тряхнул головой, отгоняя наваждение, и прикусил губу.

— Вы, гражданка Актаева, свои шуточки бросьте, — сказал он противным служебным голосом и ужаснулся, понимая, что уже теперь-то путь в этот дом ему заказан. — Мы к вам по важному служебному делу, и попрошу соответствовать.

Лейтенант вынул из планшетки чистые листы бумаги, положил рядом шариковую ручку, как бы готовясь писать протокол и подчеркивая тем самым официальность своего присутствия.

— А мне все ваши дела до лампочки! — довольно непочтительно заявила Софья Актаева. — У меня свои дела! И вас я к себе в дом не приглашала.

Бутенко печально вздохнул.

— Будете вы, Соня, иметь за свой язык крупные неприятности. Вот товарищ инспектор подтвердит, — он умоляюще глянул на Кулагина.

Разомлевший в тепле, Андрей Емельянович, набычившись для солидности, важно кивнул. То, что происходило здесь, вряд ли имело отношение к ограблению захолустного магазинчика или смерти несчастного Мишуни. Извечная борьба мужчины и женщины, не то любовь, не то ненависть. Его это не касается.

— Так вот, гражданка Актаева, — продолжал приободрившийся лейтенант. — Спрашиваю вас со всей серьезностью: когда и при каких обстоятельствах видели вы в последний раз Валентина Шмакова?

Совершенно неожиданно Софья расплакалась. Слезы ручьями текли по ее нежно-белому, в голубых прожилочках на висках лицу, омывая редкие конопушки, и вся она была в этот момент такой беззащитной и беспомощной, что у Кулагина защемило сердце. Он встал, подошел к ней сзади, мягко ступая разутыми ногами.

— Ну что вы... Из-за чего плакать-то? Совершенно невинный вопрос. Для вас ничего обидного. Успокойтесь.

Она резко повернулась к Кулагину, и слезы, будто их и не было, вмиг высохли на ее глазах. Они смотрели зло и вызывающе.

— Ничего обидного?! Эх вы, инспектор! Да этому, — кивнула на Бутенко, — Валя Шмаков — что кость в горле. Не успокоится, пока не засадит. Один раз уж пытался, да не вышло, завод отстоял. Там небось понимают, какой Валя человек и какой кузнец. Был даже на доске Почета. А вот ваш сотрудник, участковый инспектор Бутенко, считает, что место Шмакову не на доске Почета, а за решеткой. И все из-за меня... Да, да, из-за меня, потому что я полюбила Валю. И он меня любит. А этот вот, — она с ненавистью глянула на вконец растерявшегося лейтенанта, — все никак простить не может.

Бутенко вскочил, замахал руками, чуть не задевая низкий потолок. И хоть понимал, что Софью не убедит, что ведет себя не по-мужски, удержаться не мог.

— Да пойми ты, — выкрикнул он, — пойми, таких любовей у него по две на каждой улице. Ты и сама это знаешь. Знаешь, молчишь и прощаешь. — Прошелся взволнованно по комнате. — Ты вот говоришь: «Чуть не засадил Валю!» А я твоего Шмакова, считай, за уши из тюрьмы вытащил, когда он, куражась, невинного человека в прорубь загнал. Загремел бы этот оболтус Валечка за злостное хулиганство как миленький. Тебе, конечно, лестно — вон, смотрите, как из любви ко мне парень выпендривается. А по-моему, это не любовь, а сплошная уголовщина и распущенность... И пьянки эти вечные. Тоже мне — «душа гуляет»! Грош цена такой душе! Впрочем, разбирайся теперь сама. Как говорила моя бабушка: «Видели глазки, что покупали, — ешьте теперь, хоть повылазьте». Извини уж за грубость.

Он остановился перед ней, красный, обиженный, но, стараясь выглядеть спокойным, стал втолковывать:

— Ты зараз, Сонечка, пойми, я не против твоего Валентина, видать, судьба, что ты с ним. Но в поселке, сама знаешь, кто-то крупную шкоду сделал. Ясно, я ищу, такая моя работа. А Валентин дома не ночевал — кого ж спрашивать, как не тебя?

Врачи, юристы и священники требуют полной откровенности в делах весьма интимных. На лице Софьи отразилось мучительное сомнение, стыд и злость. Прикрыв веки и вздохнув, словно решившись ступить в воду, она сказала:

— А-а, черт с вами! У меня он был ночью. Что правда, то правда — у меня, чего ж теперь скрывать? Заявился где-то после двенадцати — я уж второй сон видела; ввалился крепко выпивший, злой, красный такой...

— Злой? — удивился Бутенко. — Почему злой?

Софья передернула плечами.

— Не перебивай, а то замолчу, и ничего не узнаешь. Почему злой?.. Потому... Он, когда выпьет, всегда стервенеет — ну, словно тормоз какой отпускается. Не перебивай... Пришел... ну... руки стал распускать. Я — кочережкой. Помогло, остыл немного. Сел рядом на кровать: давай, говорит, подумаем насчет совместной семейной жизни. Вот тебе от меня подарок — и колечко дает.

— Интересное кино, — присвистнул Бутенко. — Кто бы мог подумать. Кольцо хоть красивое?

Софья поднесла к свету руку. Кулагин заставил себя раскрыть слипающиеся глаза. Симпатичное колечко. Определенная ценность и в то же время кое-что от искусства.

— А что дальше было? — спросил Бутенко.

Софья покрутила головой, словно ей было очень неприятно.

— А ты, Леня, не подгоняй, успеешь... Вот, значит, сидел он возле меня — я в халатике, одетая, — говорили мы так по-хорошему. Сидел, сидел, а потом, то ли вино ему в голову ударило, то ли что другое, принялся опять приставать, и совсем уж по-серьезному. Раз, мол, мы все равно решили пожениться, то и церемониться, дескать, нечего. А ручищи у него, сам знаешь, какие. Плечи припечатал к подушке. Что ж, выходит, раз я без отца, без матери, так можно валить меня, как последнюю? Я — в слезы. Он ничего, отстал. Вина стал требовать. Ну где я ему ночью-то возьму? А Валентин, значит, говорит: того нельзя, этого нету, ну тебя совсем, пойду я к Клавке, твоей подружке, она мне завсегда рада, и выпивка у нее найдется. Ну я и завелась. Все выложила: и прошлые его дела, и теперешние. И кочергой его: да всерьез, на полную. Он руки кверху — и в дверь. Тут я только про колечко вспомнила. Хотела выкинуть, но пожалела — все-таки пусть память останется.

На Бутенко жалко было смотреть — лицо его застыло, скулы закаменели.

— В котором часу он ушел? — спросил лейтенант, сглатывая слюну.