Михаил Тырин - Тварь непобедимая

– Ну, возьми, – рассмеялся Григорий. – Заработала ведь.

– Все равно я не собиралась брать с нее деньги. Она сказала, что будет приводить ко мне подруг.

– Ну вот! У нее все подруги богатые. Сдирай с них деньги, а работу бросай.

Очень скоро они были вдвоем на берегу и медленно шли к лодочной станции. Стояла хорошая погода, дул теплый ветерок, вода чуть слышно плескалась у самых ног.

– Почему людям так нравится бывать у воды? – задумчиво произнесла Светлана. – Ты не замечал, что можно долго-долго смотреть, как течет река или волнуется море, и не надоест?

– Потому что река и море постоянно меняются. Наверно, когда стоишь на твердом и постоянном берегу, вечно движущаяся вода имеет особый смысл. Вода утекает – берег остается. Человеческая жизнь – как вода, она тоже утекает, а эти берега еще долго будут такими же. Это трудно постигнуть сердцем, ведь человеку кажется, что с его смертью исчезает весь мир.

– Посмотри, как красиво. – Светлана остановилась между двух старых ракит и повернулась к глади озера. Стволы деревьев, словно рама картины, выделяли простой законченный пейзаж – солнечные блики на воде, лодка, дальний берег, чуть затуманенный вечерней дымкой.

– Ну, вот опять, – сказала она через минуту. – Стоим и смотрим. А знаешь, мне кажется, дело не в том, что вода утекает и жизнь утекает. Мне всегда казалось, что море живое. И реки тоже живые. И на них можно смотреть, как на играющих котят.

– Да, наверно, – согласился Гриша. – Ведь есть мертвые реки, и наблюдать за ними совсем неинтересно.

– Что ты все о смерти? – капризно нахмурилась Светлана. – Не надо. Нет, теперь я точно знаю, что море живое. Это самое большое, самое мудрое и сильное существо на свете. Оно все знает, ведь вода есть везде. Реки тянутся к морю со всего света и все ему рассказывают.

– Ты это чувствуешь?

– Да. Да, когда стою на берегу и смотрю, и... И ни о чем не думаю. Как давно я не была на море, Гриша. А я так люблю смотреть на него и ни о чем не думать. Оно думает за тебя.

– Как можно ни о чем не думать?

– А ты попробуй. Вместо твоих мыслей и тревог должно быть что-то... какая-то музыка. Нет, здесь у тебя не получится, для этого нужно море. Там ты сам почувствуешь, что оно живое. Лежит перед тобой, дышит, и его можно погладить. Ты ведь врач, ты должен уметь чувствовать жизнь. Ну, пойдем...

Оторвавшись от пейзажа, они вновь побрели вдоль берега.

– А все-таки, Гриша, ты умеешь чувствовать жизнь?

– В каком смысле?

– Ну... Как художник чувствует краску. Нет, я не знаю. Мне просто одна подруга говорила, что все врачи немножко психи. И что человек для них – просто рабочий материал.

– Откуда ей знать? Некоторые люди черствеют, некоторые – нет. Врачи они, или чиновники, или учителя – не имеет большого значения, хотя да, есть такое понятие – профессиональная деформация. А что касается жизни... Нет, я не согласен. Видишь ли, Света, когда человеческое тело перестает быть для тебя тайной, когда ты понимаешь, что это лишь груда мокрых слипшихся кусков, жизнь видится как-то отдельно. И ценить ее начинаешь по-особенному.

– А мне иногда кажется, что некоторым врачам нравится мучить людей. Вот скажи, зачем зубной врач тычет в больной зуб своими иголками? Я ему и так могу сказать, что больно. А еще когда вы оживляете людей электричеством... С таким зловещим видом трете друг о друга эти штуки на проводах, будто нравится.

– «Штуки» трут только для того, чтоб ровнее размазать контактную пасту. И сомневаюсь, что это кому-то нравится. Хотя, признаюсь, иногда людей помучить приходится. Помню, наркоманы в ломке повадились звонить, в день по полсотне вызовов. Нравилось им, когда колют реланиум, – бесплатное удовольствие. Так у нас ребята изобрели «гарпунный укол». Иголку перед использованием тыкали во что-нибудь твердое, чтоб она загнулась, чтоб кусочек задницы с собой вырывала. А если при этом шприц вводить вращая, да еще и рывками, то удовольствие выходит незабываемое.

– И что, перестали звонить наркоманы?

– Звонить-то давно перестали, их ведь с реланиума на анальгин с димедролом перевели.

– Говорила же, вам нравится людей мучить... Гриша, а ты не боишься, что какой-нибудь твой пациент умрет и тебя в тюрьму посадят?

Григорий рассмеялся:

– За пациентов я всегда боюсь, но вот тюрьма – это вряд ли. Тюрьма бывает, когда, например, пьяная медсестра в капельницу вместо глюкозы жидкость для мытья стекол зальет. Да и то может отмазаться. В тюрьму меня раньше надо было сажать, еще в институте, когда я знакомым ребятам липовые справки делал.

– Какие справки?

– Ну, чтоб в колхоз не ехать, или на физкультуру не ходить, или лекции пропускать. Многие делали – за бутылку, за сигареты. Один студент у нас на потоке очень веселый был, так он мужикам диагнозы затейливые ставил – ушиб матки, например, или вагинальный кашель.

– И сходило с рук?

– Сходило, пока в политехническом не попался преподаватель, который латынь знал.

– И что было?

– Ничего особенного не было. Просто перед каждой лекцией этот профессор интересовался у парня, который со справкой попался: «Как ваша матка, не беспокоит? Придатки в порядке? Могу посодействовать в покупке утепленных трусиков».

Светлана засмеялась было, но тут же согнала улыбку с губ.

– Ну вот, – укоризненно сказала она. – Начали разговор с живого и мудрого моря, а перешли на такие гадости. Это я виновата. Я как все – с врачом разговариваю о болячках и думаю, что ему только это интересно. Часто, Гриша, к тебе незнакомые пристают со своими болячками?

– Бывает. Но Донской научил, как с этим бороться.

– Интересно... Опять какая-нибудь гадость?

– Еще какая! Если разговаривать не хочется, а вокруг много людей, то надо погромче спросить: «А под себя часто мочитесь? А зловонный гной из пупка выделяется?» Ну и все, больше не пристают.

– Действительно гадость. Хватит о гадостях. Давай помолчим.

Пройдя несколько десятков шагов, Светлана вдруг тихо засмеялась.

– Вот смотрю я на тебя, – сказала она, – и вижу: не умеешь ты ни о чем не думать. Идешь, нос в землю опустил, а в голове так и бродит что-то, так и бродит.

– А почему бы нет?

– А потому, что надо расслабиться и отдохнуть. Вот смотри на меня – я иду свободно, в землю не смотрю. И в голове у меня сейчас легко и чисто.

– Я так не умею. Научишь?

– Научу, Гриша! Обязательно научу.

Наступил день, когда Ивану Сергеевичу Лукову дали наконец полноценно прийти в сознание.

До этого он просыпался лишь однажды, когда, после извлечения из ванны, его поместили в комнату с белыми стенами и гудящими газоразрядными лампами. Это был страшный день.

Он помнил, как тогда дрожали и отдавались болью его мышцы, как странно чувствовались органы, словно бы оказавшиеся не на своем месте. Он помнил и то ощущение, когда, с трудом повернув голову, увидел вдруг свою руку. Не руку, вернее, а уродливую клешню, покрытую шипами и шишками, обтянутую шершавой желтой кожей, из которой торчала грубая щетина.