Семиозис - Сью Бёрк

Если это похороны, то пора было хоронить Роланда, но мы не знали, где он. У нас не было лопат. Нам нужно было какое-то место, чтобы выкопать могилу. Ветер принес запах еды – и я был настолько голоден, что больше ни о чем сейчас и думать не мог.

В той стороне, где шла готовка, снова зазвучал барабан. Все расступились, пропуская нечто большое. От него поднимались облака пара. Зажаренная туша очень крупного зверя – возможно, фиппольва. Я никогда такого запаха не ощущал, но он был невероятно приятный. Я снова увидел ношу, которую несли сквозь толпу. Может, молодой лев.

– Медведь, – пробормотал Канг.

Я присмотрелся. Не медведь. Это было крупное животное с круглой головой и плоским туловищем: такого я не знал. Оно было зажарено до хрустящей золотистой корочки, которая блестела от жира. Толпа расступилась – и мне стало хорошо видно. Не лев – с такими-то длинными ногами.

Сосна взвыла, закрыла лицо руками и отвернулась. Голова лежала лицом вниз – и я опознал поджаристое золотистое ухо… человеческое ухо!

Рот у меня наполнился слюной, но не голодной, а той, что предваряет рвоту. Я вскочил и побежал прочь от толпы, зажимая рот ладонью, и упал на колени. Мари много раз повторяла о том, что надо быть примером. Надо было… как-то. Стекловары за мной наблюдают. Я вырвал из земли кусочек мха, делая ямку, и вытошнил в нее. У меня в желудке не было ничего, кроме желчи – горькой желтой жижи, приступ за приступом. Каждый раз, как мне казалось, что все, ветерок доносил… короче, доносил, и у меня снова сокращались мышцы.

Наконец желчь обожгла мне нос и лишила обоняния. Я выжидал, тяжело дыша. Я закончил, вытошнил все, абсолютно все. Я уложил мох на жижу и умыл лицо – растер слезы рукавом. Благодаря соли на губах во рту стало чуть чище.

Я встал. Стекловары скрипели и свистели. Сосна так и не отняла ладони от лица. Я заковылял к Роланду. Может, это не то, о чем я подумал? Нет. Я знаю, как выглядит зажаренная туша. Это должно было стать едой. Канг смотрел в землю. Мари стояла перед Клетчатым, и по ее лицу текли слезы. Я еще никогда не видел, чтобы она плакала. Никогда.

Та самка, которая играла на флейте, подошла и встала рядом с Клетчатым. Раскинув руки, она что-то сказала нам – и стала ждать ответа. Позади нее стекловары трещали между собой. Я посмотрел на Мари. Она вздохнула.

– Большое вам спасибо, – сказала она мягко, хотя ее лицо говорило совсем о другом. Она повернулась к стекловарам. – Числа – это мерило, и нас стало меньше. Мы пришли с миром, – продолжила она. – Мы останемся мирными, несмотря ни на что. Сейчас я должна хвалить Роланда. Он был таким, каким и должен быть фипп-мастер: притягательным и нежным и всегда, неизменно, уверенным – львом среди мужчин. Он был таким, каким должен быть член этой миссии, – готовым на все, чтобы устроить хорошую первую встречу наших народов. Он отдал все. Я буду предполагать, – проговорила она звучным голосом, хоть и продолжала плакать, – что у вас были добрые намерения. Я и правда верю, что вы поступали уважительно. Мы не можем принять вашу доброту, хоть и благодарим вас за нее. Думаю, Роланд не будет покоиться мирно. Я точно не буду – все оставшиеся мне дни, сколько их ни будет. Могу только надеяться, что мы что-то построим на наших многочисленных недоразумениях. Не сомневаюсь, что мы вас озадачили. Мы и дальше будем так делать.

Она повернулась к нам.

– Най? Канг? Сосна? Вы хотите что-то добавить?

Сосна повернулась и послала Роланду воздушный поцелуй.

– От лица всех женщин Мира, – сказала она и, содрогнувшись, отвернулась.

Канг напряженно сказал:

– Он был добр к своим зверям. Всегда добр.

Я выпрямился, меня повело, но я все равно заговорил:

– Он не был другом. Обычно он раздражал, но он был хорошим фипп-мастером и старался быть дружелюбным, и мне будет его не хватать. Правда.

Мари взяла ложку, принесенную вместе с Роландом, и подошла к дружелюбной самке. Она изобразила процесс копания, издала какие-то стекловские звуки и попыталась показать, что ей нужно нечто вроде ложки, но большое.

– Мы его закопаем, – сказала она. – Нам всем будет проще, если вы принесете нам инструменты и выберете место.

После долгой суматохи и щелканья какая-то самка ударила основного. Опять крики – такие громкие, что ушам больно, – и размахивание руками и еще удары. Я посмотрел на Мари.

– Я ведь обещала их озадачить.

Но это было сказано не как шутка.

Какой-то работник наконец подбежал к нам с лопатой из панциря краба.

– Где? – спрашивала Мари снова и снова, указывая на разные места, и после новых споров Клетчатый указал на край той поляны, где мы стояли, – но вид у него был нерадостный.

– Начинай, – скомандовала она Кангу, а потом изобразила, будто пьет, и проверещала: – Чик!

И они все вздрогнули, и какой-то работник принес нам воды в ведрах из коры. Она показалась мне сладкой, необычайно сладкой, и я смыл изо рта и горла вкус желчи – и сразу понял, что рвоты больше не будет. Что-то из сказанного Мари изменило мои чувства, только я не понимал, что это было. Я сложил руку лодочкой и протянул воду кошке. Она попила – и отправилась помогать Кангу копать.

Очень скоро я его сменил. Мне необходимо было копать. Нужно было копать, чтобы не начать бить стекловаров по их неподвижным пучеглазым мордам. Не обязательно им было оказаться настолько отвратительными. Не обязательно было жарить Роланда. Лопата врезалась во влажную землю. Стекловары продолжали орать друг на друга.

Если они нас боялись, то им следовало лучше с нами обращаться. Им следовало накормить нас, поговорить с нами, пойти с нами в Радужный город. Им следовало иметь свой собственный красивый город. Им не следовало сжигать Стивленда. Им следовало петь, а не верещать, а от их верещанья у меня уже голова заболела. Им следовало иметь котов и одежду, и им следовало быть понятными. Им не следовало бить друг друга… Сосна окликнула меня и указала: шесть основных подрались друг с другом, а потом две самки попытались их разнять и тоже начали орать и замахиваться кулаками друг на друга.

Мари наблюдала за всем этим так, что было