Юрий Нестеренко - Приговор

легли поверх лоскутного одеяла, сняв только сапоги. Эвьет специально

придвинула к кровати лавку, чтобы положить на нее свой арбалет. Я

проявил к своему мечу меньшее почтение, поставив его в угол к печке

рядом с кочергой.

К тому времени, как мы, наконец, улеглись, уже совершенно стемнело.

Где-то во мраке избы застрекотал сверчок.

— Ну и денек, — вздохнул я, лежа на спине и глядя в невидимый

потолок.

— Это точно, — откликнулась Эвьет, — недаром мне не хотелось ехать

через Комплен.

— Ты была права, — согласился я, — но не во всем. Знаешь, мы с

тобой оба привыкли к одиночеству, но, раз уж мы теперь путешествуем

вместе, то должны это учитывать и координировать свои действия. У нас

это отлично получилось в собачьей деревне и очень плохо — сегодня. Если

уж приходится сражаться — надо делать это спина к спине или бок о бок.

Тебе не надо было отбегать от меня. Тогда бы ничего нам эти типы не

сделали. И, если в критической ситуации я говорю "стреляй!", надо

стрелять.

— Да, я и сама потом подумала… А ты бы сумел сдерживать четырех,

пока я перезаряжаюсь?

— И не только сдерживать, — заверил ее я. Собственно, не будь тогда

Эвелины со мной, я бы, скорее всего, разделался с ними сразу, даже не

притрагиваясь к мечу. Но мне не хотелось демонстрировать ей… этот

способ. Ибо я прекрасно понимал, какой будет ее реакция. Я решился

тогда, когда было уже поздно.

Называя вещи своими именами, получается, что я чуть не погиб из-за

того, что нарушил свой принцип всегда путешествовать в одиночестве.

Точнее, нет — путешествовать вместе с другими людьми мне доводилось и

раньше. Но мне не было никакого дела до них, их безопасности и их

мнения. Я нарушил принцип всегда _быть_ в одиночестве. Конечно, Эвьет

сделала все, что могла, чтобы меня спасти. Но это — исправление ущерба,

который, не будь ее, вообще не был бы нанесен. Скверно. Чертовски

скверно. Чем скорее я сбуду девчонку с рук, тем лучше.

Хотя я не мог не признаться себе, насколько жаль будет

расставаться. Впервые за все годы, прошедшие после смерти моего учителя,

рядом со мной был кто-то, с кем я мог нормально поговорить. Поговорить

на равных, несмотря на разницу в возрасте. Ей не хватало знаний, это

естественно — но отнюдь не ума. Кто-то, кого я по-настоящему уважал…

— Дольф, — ее голос в темноте прервал мои непростые раздумья.

— Да?

— Это он.

— Кто?

— Контрени.

— Он… человек, убивший твою семью? — догадался я. Теперь понятно,

о чем таком мрачном она думала в последние часы…

— По крайней мере, папу и Эрика. Кто убил маму и Филиппа, я не

видела. Женевьеве горло перерезал другой, это точно. Но Контрени был

одним из тех, кто… делал ей больно.

— Делал ей больно?

— Во всяком случае, я думаю, что ей было больно. Она так кричала…

Хотя я не очень поняла, как именно они это делали. Во всяком случае, не

руками. Просто наваливались сверху и…

— Понятно, — перебил я. В самом деле, чего уж тут непонятного. Это

ныне рыцарь Контрени с почтением рассуждает о благородных девах. Да и то

это почтение вряд ли распространяется на девушек йорлингистских домов. А

для простолюдина Робера было особое удовольствие в том, чтобы

изнасиловать аристократку. Люди вообще мало от чего испытывают такое

наслаждение, как от унижения того, кто выше их. Пусть даже только по

социальному статусу. А уж если по уму и личным качествам, то и

подавно…

— Что это было? — требовательно спросила Эвьет.

— То, что церковь называет плотским грехом, — усмехнулся я, — а мой

учитель называл вторым злом после смерти. Ибо оно отнимает у человека не

жизнь, но разум. Это был едва ли не единственный пункт, в котором оценки

моего учителя сходились с мнением церкви… И тем не менее — это то, что

большинство мужчин хочет постоянно проделывать с женщинами.

— Большинство? — с недоверчивым испугом переспросила Эвьет.

— Увы.

— Но ведь ты — нет?!

— Да, мне это не нужно.

— Слава богу, — с облегчением констатировала Эвелина.

— Скорее, слава здравому смыслу, — уточнил я.

— Да, верно. Никак не отвыкну от этого дурацкого выражения. Так это

и есть то, что называют бесчестьем?

— Да, но почему-то лишь тогда, когда речь идет о женщинах. И только

если не в браке. Хотя пусть кто-нибудь объяснит мне, как обмен кольцами

перед попом и запись в приходской книге может превратить бесчестное дело

в честное — притом, что суть совершенно не меняется…

— Но что же женщины? Неужели все терпят и не сопротивляются?

Женевьева не могла, их было слишком много. Но не всегда же…

— Не всегда это происходит насильственно. Считается, что женщинам

это тоже нравится.

— Считается?

— На самом деле большинству из них поначалу больно и неприятно. Но

они убеждают себя, что должны получать от этого удовольствие. И в итоге

многие действительно начинают его получать. Мой учитель говорил, что

таких около половины. Остальные просто терпят.

— Но зачем?!

— Потому что убеждены, что так надо. Потому что то, что называется

любовью, основано именно на этом. Твоя сестра, все время грезившая о

кавалерах, в конечном счете грезила именно об этом. И, можно сказать,

получила, что хотела — хотя вряд ли оно ей понравилось. Прости, если это

звучит жестоко, но это так. Она, конечно, хотела по-другому — не с

солдатней, а с прекрасным рыцарем… но, когда люди занимаются этим, и

простолюдин, и рыцарь одинаково превращаются в животное. Даже хуже, чем

в животное — звери не доходят до такого умопомрачения… К тому же

Контрени теперь рыцарь — что изменилось?

— Так, значит, вся эта любовь… все эти бредни, нелепости и

безумства, предательство друзей, обман родителей и о чем там еще пишут в

книгах… все эти страдания и слезы на пустом месте… все это, в

конечном счете — ради вот этого мерзкого дерганья задом?!

— Ну, если не углубляться в анатомические подробности, то да. А

если углубляться, то все, право же, еще мерзее.

— Нет, я, конечно, всегда знала, что любовь — это величайшая

глупость… с тех самых пор, как услышала первые сказки и баллады на эту

тему… но я даже предположить не могла, что — настолько! — возмущению

Эвелины не было предела. — А Женевьева-то… Когда я говорила, что она -