Журнал «Если» - «Если», 2011 № 04

— Всем в постель! — объявил Сходня, с грохотом отодвигая тяжелый стул. — Мой младший сын теперь единственный ученик мастера и работать должен, как тягловый скот!

Неизвестно, что подумал Плюшка в ответ на эти слова, но очень скоро таверна опустела. Шмель, весь вечер пролежавший на своем тюфяке в углу кухни, тихонько встал, чтобы сжевать кусок хлеба: от огорчения ему хотелось есть больше обычного, и во вкусе ржаной горбушки мерещился горький упрек.

Поначалу он хотел оставить в таверне все склянки и бутылочки, крошки снадобий и подушечки с ингредиентами, которые перешли к нему за восемь месяцев учебы, но оказалось невыносимо жалко расставаться с сокровищами. Вот сито для просеивания порошков, вот каменный флакон, старинный, с неразборчивым рисунком на гладком боку, вот ожерелье из смоляных шариков, нанизанных на нитку. Шмель разглядывал их, откладывал и снова брал в руки, совал в мешок и вытаскивал наружу.

Уже Тина закончила прибирать, вытерла посуду и погасила светильники. Уже стояла за окнами глухая ночь, догорел огонь в очаге, а Шмель все сидел на краю лавки, поставив свечку в стенную нишу, и пытался решить, какие из сокровищ можно взять, а какие придется навсегда оставить.

Потом залаяли собаки и сразу угомонились. Тихонько открылась входная дверь. Вошел кто-то высокий и большой, но странно бесшумный, как ночной зверь. Казалось, он и сапогами-то ступал нарочно громче, чтобы в таверне не подумали, что он крадется.

Сбежала по лестнице Тина. Привалившись спиной к стене, Шмель слышал их разговор.

— Что же ты так поздно? Я ждала…

— Завтра на рассвете ухожу.

— Завтра?! Ты же хотел остаться… еще хотя бы на денек…

Ее шепот и всхлипывания удалились вверх по лестнице. Шмель понял, что у него слипаются глаза.

Тогда он собрал все подарки мастера в свой заплечный мешок, поставил его у тюфяка на полу — и заснул.

Ему снился котел с кипящим на огне варевом. Шмель зачерпывал из котла серебряной ложкой на деревянной ручке и подносил к губам; вкус растекался во рту, как заря под небесами: это был длинный рассказ о замечательной жизни и славной смерти, рассказ с картинками, которые возникали и складывались будто сами по себе.

Во сне Шмель мечтал никогда не забыть этот вкус, навсегда сохранить и пересказать людям, но его уже трясли за плечо, и сон ускользал, а вместе с ним ускользнул и вкус.

Над ним нависало лицо Тины, бледное, помятое, с красными глазами:

— Вставай, дурачок… Стократ на перевал выезжает, так иди с ним — что тебе на дороге одному делать? Вставай скорее!

Она сунула ему хлеб, завернутый в тряпицу.

На улице было сыро и зябко, Шмель сразу же затрясся, застучал зубами от холода. Человек с мечом у пояса вывел из-под навеса свою лошадь, уже оседланную, а Тина подтолкнула Шмеля вперед:

— Вот, с ним поедешь, я хоть спокойна буду…

Шмель растерялся. Он сторонился незнакомцев. До десяти лет отец запрещал ему разговаривать с чужими — вообще, как если бы мальчик был немой.

— Я сам!

— Да вместе же легче! Мало ли, в горах ногу подвернешь, и что? Звери там… Даже купцы караванами ходят!

— Да на что я сдался зверям? — Шмель попятился. — Я не купец, я сам сюда пришел, сам обратно дойду…

— Ноги сотрешь о камень, — тихо сказал приезжий, поймав его взгляд.

Шмель странно успокоился. Никогда прежде ему не доводилось быть таким равнодушным.

— Ноги сотру о камень, — повторил он шепотом.

Приезжий взял его под мышки и подсадил на лошадь. Никто не подсаживал Шмеля с тех пор, как ему минуло шесть — повсюду забирался сам.

— Прощай, Тина, — тихо сказал приезжий.

И, больше не слушая ее, вывел лошадь за ворота.

Первым желанием Стократа было отговорить мальчишку от сегодняшнего похода на перевал: там, где должны были встретиться купец, Стократ и разбойники, мальчишка явно оказался бы лишним.

А потом заговорило любопытство. Мальчишка долгое время был учеником языковеда и сам умел читать по вкусу напитка; возможно, он своими глазами видел лесовиков. Поддавшись любопытству, Стократ решил, что парню ничего не угрожает: и купец, и Стократ всю дорогу проедут верхом и прибудут на перевал куда раньше, чем пешеход-подросток. К появлению мальчишки все будет кончено, а Стократ, пожалуй, успеет и прибрать на месте происшествия.

— Ты сам видел когда-нибудь лесовиков?

— Нет. Они чужих не любят.

Шмель отвечал, как во сне, и смотрел прямо перед собой, на дорогу. Стократ шел рядом, ведя лошадь в поводу. Мальчишка сидел в седле неуверенно и не доставал до стремян.

— А кто же к ним ходит? На переговоры, например?

— Дозорные от князя, стражники, двое или трое. Когда в чаше огонь зажгут — дозорный бежит за посланием. И обратно так же.

— А лесорубы их видели?

— Тем они не показываются.

— Лесовики, что же, опасны? Раз уж с ними так считаются?

— С такими не считаться — себе врагом быть. Они бойцы хоть куда. И яды у них… мастер говорит, яды у них отменные.

— Их много?

— Не знаю. Уж не меньше, чем нас.

— Они похожи на людей? Или как деревья — ноги в земле?

— Да какое там! Люди как люди. Только глаз нет.

— Совсем слепые? И как же бьются тогда?

— Не знаю. Говорят, они слышат не ушами, а всем телом.

— Как это?

— Не знаю. Я не видел:

— Допустим… А что это такое — их язык?

— Великое искусство.

— Да ну! А как ты, к примеру, читаешь такое послание?

— А так: «соленый как воля, сладкий как степень, кислый как движение, горький как время». Это — основа, а на ней снасти: тепло и холод, гладкий и терпкий, вязкий и легкий. И еще послевкусие…

— Сложно, — сказал Стократ. — А скажи, зачем тебе языкознание? Зачем учиться пошел?

— Хотел знать, чего другие не знают.

— …чего другие не знают.

Шмель покачнулся в седле и вдруг проснулся. С момента, когда приезжий посмотрел ему в глаза и сказал что-то… неважное, какие-то бессмысленные слова, — с этого момента он был сонный, спокойный, сам себе чужой; за восемь месяцев его много раз спрашивали, зачем пошел к мастеру в учение, и всем он врал: хочу послужить князю, хочу выбиться в люди, хочу заработать… А правду сказал только сейчас, в оцепенении. И от этого, должно быть, очнулся.

Он сидел верхом на чужой лошади, справа и слева тянулась дорога, пустынная, уже далеко от жилья. У седла были приторочены его заплечный мешок и еще какие-то вьюки. Незнакомец шел рядом, задавая вопросы, и кто знает, сколько уже Шмель успел ему выболтать!

— Я сойду, — он испуганно завозился в седле. Лошадь вопросительно повернула голову.